Алексей Васильевич Петренко родился 26 марта 1938 года в селе Чемер Черниговской области на Украине. Окончил Харьковский театральный институт (1961). С 1961 года — актер театров Запорожья и Донецка, с 1964 г. — Ленинградского театра им. Ленсовета, с 1977 г. — Московского драматического театра на Малой Бронной, с 1978 г. — МХАТа, в 1982–1986 гг. работал по договору в театре «Школа драматического искусства» (под руководством А. Васильева), в 1991–1992 гг. — в театре «Школа современной пьесы». Народный артист РСФСР, лауреат Государственной премии РФ в области литературы и искусства (2000, за фильм «Сибирский цирюльник»), награжден орденом «За заслуги перед Отечеством» IV степени (1998). Лауреат призов «Признание» (2001) и «Немеркнущая зрительская любовь» (2003) на кинофестивале «Виват кино России!» в Санкт-Петербурге. Многократно удостаивался призов за лучшую мужскую роль на различных отечественных и международных кинофестивалях. Актерские работы — в более 60 фильмов. Среди них:
«Король Лир»
(1970, реж. Г. Козинцев)
«Агония»
(1974, реж.Э.Климов)
«Сказ про то, как царь Петр Арапа женил»
(1976, реж. А. Митта)
«Двадцать дней без войны» (1976, реж. А. Герман)
«Беда»
(1977, реж. Д. Асанова)
«Женитьба»
(1977, реж. В. Мельников)
«Жестокий романс»
(1984, реж. Э.Рязанов)
«Пиры Вальтазара, или Ночь со Сталиным»
(1989, реж. Ю. Кара)
«Послушай, не идет ли дождь» (1999, реж.А. Кордон)
«Сибирский цирюльник» (1999, реж. Н. Михалков)
«Коллекционер»
(2001, реж. Ю. Грымов)
«Двенадцать»
(2007, реж. Н. Михалков)
— Алексей Васильевич, я знаю, что вы родом из украинского села, работали пастухом, кузнецом, молотобойцем и в театральный институт поступили с третьего раза. Откуда такое стремление к актерскому поприщу?
— Понимаете, я ведь очень ленивый. И выбрал профессию, в которой ничего не надо делать. Просто создаешь иллюзию, что ты все умеешь. И править государством, и царствовать, и генералиссимусом быть, и генералом, и рядовым, и чем угодно…
А если серьезно, то актерство сродни материнству. Я очень жалею, что не родил много детей — очень хотел, но не получилось, жизнь распорядилась по-другому… А актерская профессия — это и есть своего рода материнство. Создание образа — всегда рождение нового существа, нового человека, только другими способами. Ты даешь жизнь еще одному человеку. Не такому, как ты, не такому, как кто-то рядом, а совсем новому, другому человеку. Приобщаешься к процессу творения, может быть, к высшей деятельности, которая доступна нам, простым смертным, — к творчеству.
— Многие религии осуждают актерство как деятельность, в которой человек теряет свое подлинное лицо, примеряя на себя маски других людей, проживая мнимые эмоции, вымышленные ситуации, чужие жизни… Что вы можете сказать по этому поводу?
— Признаться, я и сам постоянно ищу оправдания своей профессии. Чувствую, что здесь не все так прямолинейно, как вы сказали… Это лишь один из возможных взглядов на актерство. Наше дело — это сотрясение воздуха… Вот кто-то дом спроектировал или машину изобрел — все можно это пощупать, увидеть… А наше дело — воздушное, сотрясаем воздух, создаем нечто такое, что не вписывается в материальные рамки… И вот думаешь, как это все определить? Ведь жизнь-то надо оправдать, чтобы ты не думал в конце: «А что там? Ничего так и не сделал, дерево не посадил, дом не построил, трех сыновей не вырастил…»
Вот в Древней Спарте были рабы. И для того чтобы, допустим, молодежи показать, что напиваться допьяна очень дурно, спартанцы напаивали рабов и выпускали в грязный загон, чтобы они, уже потерявшие человеческий облик, там ползали. Зрелище было настолько ужасающим, что человек отшатывался в отвращении.
Актеры — тоже как рабы… Общество занимается делами — строит, летает, конструирует, а мы — как бы наглядное пособие того, как надо и не надо поступать… И дурное, и благородное — все предстает в своем наглядном виде, рождая в зрителе нравственную рефлексию.
— То есть вы ощущаете свое дело как служение?
— Я настолько мало сделал для того, чтобы ощутить, что у меня было какое-то служение или началось какое-то служение! По моим меркам. Я себя сужу по своим собственным меркам.
Мне почему-то все кажется, что, может быть, что-то будет еще. Все кажется, что вот-вот, еще немножко — и может быть, начнется, еще чуть-чуть — и что-то сделаю… Что-то такое, что может остаться после меня… Есть такое ощущение. И я думаю, что это надежда, которая дает нам возможность и право жить. Потому что без этого жить нельзя. Она меня не покидает, и я нагло думаю, что, возможно, когда-нибудь я еще что-то сделаю и тогда смогу сказать: я служил этому. Смогу сказать, что я выслужил или заслужил какое-то признание, которое больше, чем признание славы или популярности...
Слава и популярность — это подарок судьбы великим людям, которые родились великими, отмеченными печатью таланта. Люди, которые родились нормальными — к ним я отношу и себя, — могут заслужить своей жизнью, чтобы Господь их привел к какому-то открытию своих сил и возможностей. Я ощущаю себя ведомым и живу еще в надежде... Я отшучиваюсь, говорю, что после семидесяти только жизнь начинается, и это моя сейчас любимая фраза. Отшучиваюсь, а на самом деле я по ночам думаю: а вдруг у меня начнется? Ну, когда же начнется? Когда же начнется? А оно все не начинается и не начинается… А потом, глядишь, а оно так и не началось…
Полноценного такого ощущения — знаете, как бывает? — чтобы я сел и сказал: вот, я уже сделал… Этого нет. Хотелось бы, чтобы такая удовлетворенность собой была, потому что, повторяю, я ленивый. Хотелось бы, чтобы я лежал, вареники сами в сметану, мне в рот… Как раз мое племя, из которого я вышел, это любит. Ведь чем меньше дарования, тем больше надо трудиться. А мне мешает лень моя.
Махонькие просветы бывают. Такие прозрения. Но они, как правило, бывают после больших-больших трудов. Когда ты потрудишься как следует и когда кажется, что ничего не получается: делал-делал, трудился-трудился — а у тебя не вытанцовывается! И вдруг… знаете, какое-то… как прозрение, что-то привходящее, не твое, как будто кто-то тебе что-то шепнул… Это малюсенькие просветы, но они дают хороший результат, как это ни странно. На этих дрожжах ты уже можешь сделать нестыдное дело.
— Ваше актерское нутро проявляется в жизни? Привносит ли профессия что-то новое в ваш характер, психологию, образ поведения, мироощущение? Или это сферы, которые существуют отдельно друг от друга?
— Единое — только одно. Это общая установка: совестливо работать и совестливо жить. Вот это единое. А так ничего общего нет между тем, как я живу и как я играю. Ничего общего. Я живу обыкновенно, даже нарочито обыкновенно. И если даже я имею возможность жить лучше, чем обыкновенно, я себе не позволяю этого. Я себя беру и назад отволакиваю. Чтобы потом, когда я занимаюсь своей профессией, пожить какое-то время необыкновенно. И это «необыкновенно» как раз выращивается, когда ты живешь «обыкновенно». И — радость… Этой радости ждешь. Не все время в радости живешь, а ждешь этой радости, ждешь этого вознаграждения…
— Природа вашей профессии такова, что материалом ее служат человеческие эмоции, состояния, даже движения души. Многие актеры признаются, что после работы с собственными эмоциями часто бывает сложно отделить свое от чужого. А какой вы? Ранимый? Мягкий? Целеустремленный? Гордый?
— Ранимый. Раны чаще всего бывают от самолюбия. Это такое гипертрофированное самолюбие, а с ним надо бороться. Поэтому человек несамолюбивый и верующий не должен быть ранимым. Его ничего не должно ранить. Ничего. Потому что все, что относится к нему, — все справедливо. Если не сейчас — значит, когда-то было так. Это все равно справедливо. Есть такая у оптинских старцев финальная молитва: «Господи, благодарю Тебя за все, что со мной будет. Ибо твердо верю, что любящим Тебя все содействует во благо». Все во благо. За все, что со мной будет, надо благодарить Господа. Мы не умеем этого. Но это говорит только о том, что мы несовершенны. Вот и все. И я не умею…
Вообще, если я расскажу, какой я, то вы вот увидите меня — и сразу будете переходить на другую сторону улицы. Не расскажу никогда, какой я. У людей верующих один ориентир: все мы стремимся уподобиться Иисусу Христу… Вот Иисус воду превратил в вино, и я бы тоже хотел это сделать, но у меня ничего не вышло… На самом деле я упрямый, я капризный, я неуживчивый, я занудный, перво-наперво занудный! Я если занудю, то мало не покажется! Я люблю сквернословить. Но только ради красоты и сермяжности. Я... чего еще? Я еще много чего… Чего — я до конца не расскажу, сами догадывайтесь. Вот и все. вычисляйте.
— Алексей Васильевич, расскажите, как вы пришли к вере и православию?
— Крестили дома, еще в раннем детстве. После крещения батюшка взял меня на колени, и, помню, меня крест его поразил, я взял его в руки, говорю: «Ой, акый хрест!» Вот это я помню, как сейчас.
Но на этом все закончилась, семья моя была невоцерковленной, да и сам я жил жизнью, далекой от церкви. Ведь это были советские времена, и возможностей приблизиться к церкви было очень мало. Но всегда была какая-то почти иррациональная тяга. Все интересные вещи о православии, о вере я узнавал — так как книг было тогда мало — из журнала «Наука и религия». Мое обращение было «от противного». Я читал этот журнал и оттуда узнавал какие-то вещи о церкви, принимая как раз то, что клеймили.
Кроме того, я покупал записи церковного пения, которые были доступны. Слушал литургии Чайковского, Рахманинова в исполнении хора Свешникова. Слушал дома, тихонько. Поэтому не могу сказать, что был какой-то внезапный прыжок. Прыжка не было. Скорее, это был постепенный переход после долгих поисков и скитаний. Была жажда, и давали по чуть-чуть воды, а потом сказали: пей, сколько хочешь. И я уж стал пить, сколько мог вместить.
После этого и на жизнь стал смотреть иначе: во всех событиях моей судьбы увидел действие чуда и промысла Божьего.
— Какие события вы считаете чудесными?
— Это разве не чудо, что мы живы? Что нам даровано пожить — хотя бы столько, сколько сейчас… Конечно чудо!
Но самое главное чудо — это, конечно, встреча с моей женой. Потому что если бы не встретились, то я не знаю, чем бы все закончилось в моей жизни. Я серьезно говорю. Это и мудрая поддержка, и дружба, и главная тайна человеческого бытия — любовь. Моя жена — пример самопожертвования, как это ни высокопарно звучит. Галина Петровна — талантливый известный журналист (Галина Кожухова. — А.В.), но ради меня забросила свою профессию, став, прежде всего, женой, полностью уйдя в домашний быт и мою профессиональную жизнь. Она — главный мой друг, советчик и опора в жизни.
Благодаря ей мне теперь ни загордиться, ни захвастаться, ни превознестись, потому что тут же меня осаждают справедливыми замечаниями: «Король-то голый!» Все вокруг мирятся с моими недостатками или не замечают их. И только один человек на них указывает и дает мне «а-та-та». И это не все. Она человек самоотверженный, она для другого готова сделать больше, чем для самой себя.
А я единственное, чем пожертвовал, — это своей свободой. Я с удовольствием стал несвободным. Добровольная несвобода. Радостная несвобода. Это единственное, чем я пожертвовал. Я вообще-то, честно говоря, вольный казак, я любил свободу, я не любил никакой привязанности. Шашкой помахать, на коне поездить — мне это удовольствие доставляло. А функцию женщины видел лишь в продолжении рода. По крайней мере, до того, как я встретил Галину Петровну. А потом я и шашку забросил, и лошадь забросил, и с удовольствием стал несвободен.
После встречи с Галиной Петровной я явственно понял: что-то делать не по своей воле — это великая радость и большое наслаждение. Видишь, что не твоя воля, а воля ближнего твоего, самого близкого человека, бывает лучше, чем собственное своеволие.
— Как вы познакомились?
— Всегда все неожиданно бывает. Знаете как… Воля Божья. Ты не можешь волю Божью ни приблизить, ни отдалить, ни устранить, ни тем более обойтись без нее. А волю Божью творят люди, то есть через людей Господь Бог действует. В данном случае Он действовал через Лидию Шукшину, которая снималась со мной в одном фильме у Динары Асановой, в «Беде». Она играла мою жену.
Шукшина близко дружила с Галиной Петровной. И в один прекрасный день позвала ее в Ленинград, где были съемки. Ну и Галину Петровну понесло туда. Это была ее ошибка, конечно. Ну что поделаешь? Исправить ее уже нельзя…
Мы снимались целый день, а вечером Лида говорит мне: «Знаете, давайте сегодня посидим в номере у Галины Петровны, в “Европейской”. У нее хороший номер, стол мы накрыли». Пошли — думаем, посидим немножко. Вот посидели мы этот вечер и уже 32 года вместе: это сидение затянулось на 32 года. Конечно, тут не обошлось без того, что она влюбилась. Оказывается! Ну и я, оказывается, тоже влюбился. И это уже длится столько времени. И слава Богу!
Все знают, что брак — это тайна. И слова о том, что браки на небесах заключаются, — это не случайные слова. Это слова уже испытанные… Знаете, какой-то сдвиг, как бывает под землей, когда землетрясение происходит… Тектонические подвижки и сдвиг земной коры… Так произошло у нас. Мы совершенно «сдвинулись» оба и решили нашу «сдвинутость» объединить… Объединили — и так в ней и пребываем. До сей поры, слава Тебе, Господи.
Мне очень понравилось, как сказал Иоанн Кронштадтский. Когда он женился. Он ведь был девственник — Иоанн Кронштадтский, и когда он женился, матушка у него появилась, они договорились так: «Много счастливых браков, много несчастных… А давай мы с тобой будем жить, как брат с сестрой». Вот если к старости у нас, дай Бог, появится такое ощущение, что мы живем, как брат с сестрой, это будет величайшее счастье. Потому что вот тут-то как раз и начинаются настоящие испытания. Самые настоящие испытания в семейной жизни — это когда люди живут, как брат с сестрой.
Но уже сейчас мы понимаем, что, с помощью Божьей, нам дано величайшее богатство. Это единодушие и единомыслие. Это еще ближе, чем физиологическая близость. Единодушие, единомыслие и единоверие. Верить. И в вере как таковой — и в вере в жизнь, и в вере в быту жить, смотря на мир четырьмя глазами. И в мирской, и в божественной вере… В единоверии, единомыслии, единодушии. Это и есть едина плоть, наверное.
