О Шостаковиче написано очень много. Его трагическая, противоречивая и вместе с тем творчески бурная жизнь вызывала и вызывает интерес не только в России. Пожалуй, лучшей книгой о русском музыкальном гении XX столетия является монография поляка Кшиштофа Мейера «Шостакович. Жизнь. Творчество. Время». В ней – много уникальных фактов, писем, личных впечатлений, вынесенных от встреч с гением. Однако, что бы нового ни узнали мы о композиторе, итогом его жизни стала музыка и его дети.
Не так уж много времени прошло с того дня, когда сын Дмитрия Дмитриевича, Максим Шостакович, вернулся в Россию, в Петербург. В его семье подрастают внуки великого музыканта. Думаю, Шостаковичам очень бы хотелось, чтобы они жили в России, любили ее такой, какая она есть, и делали все, чтобы она стала лучше.
– Максим Дмитриевич, не секрет, что Вы с женой организовали в Петербурге несколько музыкальных школ для неимущих детей. Приносит ли Вам удовлетворение эта деятельность?
– Школа при храме Святой Екатерины, где удалось отремонтировать целый этаж, подготовить помещения и снабдить классы инструментами, не музыкальная, в строгом смысле слова, а обычная, но мы стараемся развивать детей: они рисуют, поют, играют, участвуют и побеждают в конкурсах. Это приносит нам огромную радость. Моя жена Марина Михайловна все силы отдает своим питомцам. Сейчас появилась еще одна школа – в Павловске.
К организации такого рода учебных заведений нас побуждают свои собственные дети. Мы же вернулись в Россию, потому что хотели, чтобы они стали по-настоящему русскими, воспитывались в родной стихии, чтобы взрастили в себе национальное самосознание. Поэтому мы стали открывать такие школы. Самое главное в этом деле – понять, что все дети, которые у нас занимаются, – наши! Мы хорошо знаем ребят и их родителей, а они, в свою очередь, прекрасно знают нас. Мы как одна большая семья. Непередаваемо чувство при мысли о том, что школа становится родным домом для людей, объединенных одной идеей. Надо сказать, что в основном у нас учатся православные. Без духовного единения трудно выжить в этом мире. Мне кажется, наши дети отличаются от своих сверстников. Обучаясь в школе, они меняются внутренне, их трудно спутать с теми, кто воспитывается вне духовного пространства.
– Но ведь чтобы развивать детей, требуются большие финансовые вложения…
– Мы создаем эти школы на деньги, которые поступают ко мне как наследнику, в виде доходов от исполнения музыки моего отца. Не сомневаюсь в том, что он похвалил бы меня за это, да и сам бы тоже не пожалел средств на благое дело. Это лучше, чем тратить их на покупку «мерседесов» или какие-нибудь забавы.
– Существует ли то, в чем Вы ограничиваете своих собственных детей?
– Я их палкой гоню от телевизора. Особенный протест вызывает у меня показ рекламы (про прокладки или про «вкусное» пиво), устраиваемый во время просмотра детских фильмов: высокохудожественные образы перемежаются с этикетками, банками, «крылышками»… Безобразие! Должен же быть хоть какой-нибудь контроль со стороны тех редакторов, которые ответственны за выпуск детских и юношеских программ! Определяющим в таком деле должен быть вкус, совесть – не только деньги. Я знаю, что телевизионщики существуют за счет рекламы, прекрасно понимаю, что, показывая какую-нибудь «клюкву» или «малину», можно заработать гораздо больше, чем на молодежных программах, но всему есть предел.
По этому поводу прекрасно сказал Николай Петров, замечательный пианист, мой друг и товарищ. Как-то раз его пригласили на передачу «К барьеру». Речь зашла о том, что в современных песнях, на удивление, пошлые тексты. Николай стал активно возмущаться этим. Тогда его оппонент, поп-музыкант, ответил: «Можете сколько угодно негодовать, только мои песни слушают, и сборы от концертов поп-музыки больше, чем от классической». На это Николай парировал: «А если поставить глазок в женскую баню, то можно заработать еще больше, чем на ваших концертах».
Одним словом, цензура должна быть в душе у каждого человека, который получает право что-то вещать на публику. Собственная внутренняя цензура. Нужно, чтобы люди отвечали за то, что они делают. Чтобы им совесть подсказывала, что можно, а что нельзя
– Расскажите, чем увлекаются внуки Д. Д. Шостаковича?
– Моя старшая дочь обожает балет, замечательно рисует, пишет стихи. Младшему сыну пока больше нравится спорт (катание на роликах и велосипеде), гонки, компьютерные игры. Хотя мне кажется, что компьютерные игрушки – это не самое полезное увлечение. Они не способствуют развитию фантазии у человека. В детстве у меня было так мало игрушек, что я каждую из них помню. А сейчас их такое количество, вот только «зачем» они? Дети просиживают перед «умным ящиком», давят на кнопки, и компьютер все за них делает. Они, как несчастные инвалиды, которые сами ничего не могут, но им кажется, что это они бьют по физиономии героев компьютерных битв, сами едут на машине, не умея управлять ею. Это виртуальная жизнь, уводящая в мир опасных иллюзий, и не знаю, чем это еще обернется в будущем. Посмотрим…
– А как Вас воспитывал Ваш отец?
– Своим примером. Не было никаких лекций. Мы (моя старшая сестра и я) видели, как он и наша мать ведут себя в тех или иных обстоятельствах, как поступают достойные люди, которые окружали нашу семью. И вот это в общем-то и было школой жизни. Нас не наказывали. Нам достаточно было видеть огорченное лицо папы, чтобы мы с сестрой поняли, что сделали что-то не то. По этой родительской реакции мы и определяли, как должны себя вести.
Был такой случай. Один раз я сделал что-то не так, в другой раз все повторилось, тогда папа дал мне бумагу и сказал: « На, вот, напиши: ”Я больше не буду делать того-то и того-то”, – и подпиши». Я подписал эту бумагу, и он положил ее себе в стол. Если бы я посмел хоть еще раз сделать то же самое! Но я уже этого никогда не сделал! Я понял, что через некоторое время буду позван в кабинет, и папа покажет подписанную мною же бумагу с обязательствами, что я больше не буду этого делать. Вот такой «тихий» способ воспитания, без ремня.
Мне, к сожалению, не удается поступать со своими чадами так же. Может быть, мы стали другими или жизнь теперь слишком бурная. Я бываю вспыльчивым со своими детьми, особенно если они уже не в первый раз нарушают данные обещания, скажем, включают телевизор, который я им запрещаю смотреть. На меня сейчас, наверное, все работники телевидения обидятся. Но что делать? У них же тоже есть дети. И я уверен, что создатели пошлой продукции на телевидении своим детям запрещают смотреть «ящик». Согласитесь, думать нужно о всех детях, а не только о своих.
– Вы уже решили, какой симфонии Вы будете дирижировать в день рождения Вашего отца?
– Я на самом деле думал о дне 25 сентября и решил, что это может быть только «Седьмая». Она должна прозвучать, потому что она и городу помогла выжить, и по-своему запечатлела личность Шостаковича в истории, и в России особенно любима. Я полагаю, что она больше, чем посвящение Ленинграду и блокаде. Шостаковичу удалось очень многое обобщить в своей музыке. Она о войнах, которые были, есть и еще, к сожалению, будут. Она изображает страдания человека, брошенного в жерло войны. Великое произведение – всегда о бесконечной борьбе добра и зла. Эта тема звучит и в музыке Шостаковича.
Отрывки из монографии Кшиштофа Мейера «Шостакович. Жизнь. Творчество. Время»
Известному писателю Константину Федину случилось как-то раз услышать игру Шостаковича в гостях у общих знакомых: «Чудесно было находиться среди гостей, когда худенький мальчик, с тонкими поджатыми губами, с узким, чуть горбатым носиком, в очках, старомодно оправленных светящейся ниточкой металла, абсолютно бессловесный, злым букой переходил большую комнату и, приподнявшись на цыпочки, садился за огромный рояль. Чудесно – ибо по какому-то непонятному закону противоречия – худенький мальчик за роялем перерождался в очень дерзкого музыканта, с мужским ударом пальцев, с захватывающим движением ритма. Он играл свои сочинения. Его музыка разговаривала, болтала, иногда весьма озорно... И те, кто обладал способностью предчувствовать, уже могли увидеть будущего Дмитрия Шостаковича».
•
Работа над партитурой «Носа» продвигалась в невероятном темпе. Первый акт Шостакович начал писать летом 1927 года и закончил его через месяц. Второй акт был сочинен после некоторого перерыва. Но зато в течение всего двух недель! Однако третий уже вызвал некоторые трудности, а тем временем Ленинградский Малый оперный театр решил включить это произведение в репертуар ближайшего сезона. За музыкальную сторону отвечал знаменитый дирижер Самуил Самосуд, который, будучи не в состоянии дождаться последней части оперы, сетовал на «этих молодых непунктуальных композиторов». И вот однажды, по рассказу Софьи Васильевны, «Митя увидел необычный сон. Снилось ему, что уже назначен день премьеры оперы и он должен присутствовать в театре на генеральной репетиции спектакля. Но, как на зло, Митя, человек аккуратный и пунктуальный с юношеских лет, почему-то опаздывает в театр. В сильном волнении, предвидя справедливые нарекания Самосуда… торопится в театр, он едет в трамвае, автобусе, но всюду происходят неожиданные задержки. Наконец – театр. Молодой автор… вбегает в вестибюль, в зрительный зал и в удивлении застывает в последних рядах партера. На сцене уже идет третий акт спектакля. Самосуд дирижирует оркестром, и автор явственно слышит музыку последнего акта оперы, видит и слышит хор, певцов. Спектакль закончен, закрывается занавес, в зале раздаются аплодисменты, публика вызывает на сцену автора, дирижера, артистов… Молодой композитор просыпается в необычайном возбуждении. Он бежит к матери, рассказывает о только что услышанной музыке третьего акта «Носа», которую ему никак не удавалось написать, затем садится за рояль. А через несколько дней Шостакович приходит в театр и передает Самосуду клавир третьего акта».
•
Это было 28 января. Еще на железнодорожной станции Шостакович купил свежий номер «Правды» и увидел в нем небольшую статью под названием «Сумбур вместо музыки. Об опере “Леди Макбет Мценского уезда”»… Он начал читать с недоумением, а потом в ужасе: «”Леди Макбет” имеет успех у буржуазной публики за границей. Не потому ли похваливает ее буржуазная публика, что опера эта сумбурна и абсолютно аполитична? Не потому ли, что она щекочет извращенные вкусы буржуазной аудитории своей дергающейся, крикливой, неврастенической музыкой?..»
Свидетелем ситуации, в которой Шостакович увидел статью в «Правде», оказался Абрам Ашкенази: «В Архангельске был мороз тридцать градусов. Шостакович стал в очередь за газетой. Долго стоял. Купил, тут же развернул ее и, когда увидел статью «Сумбур...», зашатался, а из очереди закричали: “Что, браток, с утра набрался?” Кубацкий пробовал утешить Шостаковича, показывая пальцем те места в тексте, где композитору не отказывали в таланте, однако обоим было ясно, что это не имеет решающего значения. Новость распространилась с быстротой молнии. В Радиокомитете его (Шостаковича) встретил председатель бранью: “Негодяй. Вон. Чтобы я тебя не видел”. Шостакович выбежал и забежал в какой-то подъезд, совсем растерялся».
•
Однажды Шостакович получил повестку в Ленинградское управление НКВД. Первый допрос состоялся в субботу. Офицер по фамилии Закревский пытался убедить композитора, что тот входит в террористическую группу, готовящую покушение на Сталина, и требовал выдать имена остальных заговорщиков. Многочасовой допрос закончился приказом повторно прибыть в понедельник и зловещим обещанием, что если подозреваемый не предоставит сведений об остальных террористах, то будет тут же арестован.
– Самым страшным было то, – рассказывал Шостакович автору книги (К.Мейеру), – что надо еще было прожить воскресенье. В понедельник допрос не состоялся: Закревский был уже расстрелян…
Поскольку энкавэдэшники приезжали к своим жертвам ночью, с этого времени и в течение долгих месяцев Шостакович ложился спать одетым, а на случай ареста всегда имел небольшой чемоданчик. Он не спал. Лежал и ждал, вслушиваясь в темноту. Он был совершенно подавлен, его начали посещать мысли о самоубийстве, которые с большими или меньшими перерывами преследовали его в следующие десятилетия. Длительное ожидание худшего оставило прочные следы в его психике, и панический страх перед потерей свободы сопровождал его до самой смерти. Этот страх то уменьшался, то набирал силу, но не исчезал никогда. Теперь Шостакович видел в себе человека, втянутого в политику, поскольку формализм и впрямь считался преступлением против народа.
•
Все студенты подчеркивали его (Шостаковича) чрезвычайную педантичность. На занятия он приходил с точностью до минуты и всегда ждал студентов. Когда они, наконец, являлись, вскакивал со стула и подходил поздороваться. Шостакович ни к кому не обращался на «ты», ко всем относился с одинаковой любезностью, хотя и соблюдал определенную дистанцию. Несколько раз что-то неожиданно мешало ему прийти на занятия в консерваторию, и в таких случаях он каждого студента ставил об этом в известность отдельной телеграммой… Шостакович заботился о своих воспитанниках не только как педагог по музыке: он помогал им материально, живо интересовался их проблемами. Об этом свидетельствуют хотя бы его действия во время болезни Ореста Евлахова. В начале 1940 года этот студент серьезно заболел, и ему грозила тяжелая инвалидность. По инициативе Шостаковича в больнице имени Куйбышева был собран консилиум. Врачи решили, что здоровье Евлахова может поправить только не менее чем полугодовое пребывание в Крыму, однако у студента не было на это денег. Тогда Шостакович сказал больному, что за успехи в учебе консерватория выделила ему пособие на лечение в размере пятисот рублей. Учитель сам принес в больницу необходимые для заполнения бумаги, вручил Евлахову наличные, и тот расписался в их получении. Лишь спустя многие месяцы выяснилось, что все это придумал Шостакович и что никто в консерватории денег ему не давал. Учитель не хотел ставить ученика в неудобное положение и оказал ему материальную помощь, не раскрывая ее действительного источника.
•
«Вспоминаю первое исполнение «Седьмой симфонии» в Москве, – пишет один из советских музыковедов. – Перед началом четвертой части возле дирижера неожиданно появился дежурный по противовоздушной обороне. Он поднял руку и спокойно, чтобы не вызвать паники, объявил воздушную тревогу. В те дни гитлеровские бомбардировщики часто пытались прорваться к Москве. Тревога была объявлена, но ни один человек не покинул своего места. Симфонию исполнили до конца. Ее мощный финал, возвещающий победу над врагом, создал незабываемую волнующую атмосферу. Бурные овации превратились в стихийную демонстрацию патриотических чувств и восхищения талантом нашего великого современника».
Концерт транслировался по радио. После этого в Москву из разных стран стали поступать просьбы выслать партитуру…
Тем временем честь премьерного исполнения «Седьмой симфонии» в Соединенных Штатах выпала на долю Артуро Тосканини, который 19 июля 1942 года в Нью-Йорке представил «Ленинградскую» с оркестром Эн-би-си. Затем посыпались следующие исполнения, и хотя в это трудно поверить, но за сезон 1942–1943 гг. «Седьмая симфония» была сыграна на американском континенте 62 раза!
•
Композитор учил своих детей музыке с самого юного возраста. Он хотел воспитать и Галю, и Максима в живом контакте с музыкой, что, впрочем, совсем не должно было повлиять на выбор их будущей профессии. Максим делал быстрые успехи в игре на фортепиано и обещал стать отличным музыкантом. Галя была не такой способной. Чтобы пробудить в дочери усердие, отец заключил с ней договор: он сочинит для Гали пьесу, а когда она хорошо ее выучит, он напишет следующую. Так родился цикл пьес для фортепиано, предназначенный для детей: «Марш», «Медведь», «Веселая сказка», «Грустная сказка», «Заводная кукла», «День рождения»…
Позже Галя перестала учиться игре на рояле, зато Максим подавал большие надежды как пианист. В 1953 году отец сочинил для него «Концертино для двух фортепиано», которое юноша – в то время ученик Центральной музыкальной школы-десятилетки – исполнил вместе с Аллой Малолетковой, ученицей той же школы. И наконец, 10 мая 1957 года, в день своего рождения, девятнадцатилетний Максим Шостакович исполнил посвященный ему «Второй фортепианный концерт» отца.
•
День 9 августа Шостакович начал с Чехова. Сам уже читать не мог, только слушал, как читала ему жена. Позже его навестил пианист Яков Флиер, лечившийся в той же больнице. Желая развеселить больного, Флиер рассказал анекдот о музыкантах и смог поднять ему настроение. После полудня жена уехала в город, а с больным осталась сиделка. Около половины шестого Шостакович внезапно почувствовал, что ему стало нечем дышать. Последние слова, которые ему удалось произнести: «Мне душно…» – предшествовали потере сознания. Агония длилась четырнадцать минут, и в половине седьмого настал конец. Это случилось ровно через тридцать три года после первого исполнения «Седьмой симфонии» в осажденном Ленинграде и в двенадцатый день рождения его внука Дмитрия – сына Максима.
•
Через отношение к Шостаковичу власти в очередной раз показали свое истинное лицо. Смерть композитора наступила в субботу вечером. В воскресенье эту весть распространили агентства печати, радио и телевидение всего мира, зато газета «Правда» опубликовала сообщение только во вторник, причем некролог был напечатан на третьей странице (на первой разместилась информация о жатве, о достижениях шахтеров, о беседе Алексея Косыгина с Петром Ярошевичем и о передаче комбайна заслуженному механизатору). Люди потихоньку рассказывали друг другу, будто Брежнев не нашел раньше времени на подписание некролога, в котором можно было прочитать такие слова: «Верный сын Коммунистической партии… Д.Д. Шостакович всю свою жизнь посвятил… борьбе за мир и дружбу народов».
