Беседа доктора исторических наук, сопредседателя Правления Союза писателей России Сергея Вячеславовича Перевезенцева с заслуженным художником России, профессором, секретарем Союза художников России Сергеем Александровичем Гавриляченко.
– Сергей Александрович, в начале нашей беседы я бы немного поразмышлял о теме нашего разговора. Спасет ли мир красота? Это не утверждение и не отрицание. Это вопрос. Я как историк знаю, что этот вопрос волновал наших предков на протяжении многих столетий, потому что везде: и в изобразительном искусстве, и в литературном творчестве, да и просто в жизни – народ стремился к красоте как к образу Божию. Соответствовать образу Божию – значит быть красивым. Такое понимание красоты в русской мыслительной традиции было всегда, с незапамятных времен. Вспомним хотя бы написанное в середине XIII в. знаменитое «Слово о погибели Русской земли», где красота Руси воспевается именно как красота земли Божией, на которой побеждает христианская вера.
Образ красоты был очень важен, как и сама красота. Но, как мы знаем, с XVIII в. понятие красоты начинает довлеть над формой: мол, не следует искать какой-то смысл в изобразительном или литературном творчестве, ибо красота хороша сама по себе. И, наоборот, в XIX и XX столетиях распространяется идея отрицания красоты, утверждения безобразного.
Сергей Александрович, Вы известный художник, организатор многих выставок, много ездите по миру, много занимаетесь с молодыми художниками. Как бы Вы ответили на вопрос: спасет ли мир красота?
– На этот вопрос можно ответить, исходя только из своего личного опыта, своих переживаний и своего понимания красоты. Сначала стоит определить, что такое красота, ведь существуют же общие теоретические представления о красоте. Например, в античные времена связывали красоту и пользу: красивым считалось то, что было полезно. Кстати, это представление продолжает сохраняться до наших дней, ведь человек предпочитает жить в мире, который не опасен, гармонично устроен, удобен и т.д. И обычно этот мир действительно бывает красивым. Когда ты попадаешь в обжитое жилище, а не в какую-то времянку, оно устроено по представлениям о красоте проживающего в нем человека.
За время существования цивилизации родилось множество разнообразных концепций красоты. Не стану делать их философский обзор, тем более что он может быть бесконечным. Мне ближе то, что я знаю, что лучше вижу, лучше чувствую, – русское национальное понимание красоты, и, в первую очередь, православное понимание красоты. Но и на эту тему, по-моему, следует рассуждать очень осторожно. Буду говорить об этом, основываясь только на личном опыте, на личном переживании. Для меня как художника, как человека, связанного с изобразительным искусством, очевидно: гармония есть и отблеск красоты Божией, и реальное проявление веры в Господа Бога, в Его воплощение в нашей жизни. Наверное, глубоко духовным людям, подвижникам веры даже в этих отблесках открываются неизмеримые образы Божией красоты, а нам, людям светским, духовно менее развитым, видится прежде всего мир земной красоты, земное совершенство.
В разных культурах, даже в тех, которые исповедуют гармонию дивно украшенного мира, само «прочтение» гармонии весьма различно. Есть западное преставление о красоте, есть восточное, есть африканское, есть и православное русское. Не берусь судить об этих и многих других аспектах понимания красоты. Я отношусь к тем, кто различает, чем отличается представление русских людей от других народов. Прежде всего, я уверен, что особые формы понимания красоты порождает земля, на которой родился тот или иной человек, тот или иной народ. Но отличия есть даже внутри, казалось бы, единого понимания, например, внутри православного понимания красоты. Мой учитель, Николай Николаевич Третьяков, прекрасно и очень просто объяснил, как сама природа влияла на разные направления в православной иконописи. К примеру, русская природа средней полосы, среднерусский ландшафт значительно отличается от природы и ландшафтов Афона, Синая, Египетской пустыни. Если византийская иконопись и стенопись была в своей образности «грозной», суровой, то русская иконопись выбрала путь всепронизывающего светолития. Классический, хрестоматийный пример этого разного понимания, существующий даже на русской почве, – работы Феофана Грека, принесшего на Русь византийскую образность, и работы Даниила Черного или Андрея Рублева, подвизавшихся вместе с Феофаном Греком, но писавших совершенно иначе…
– В самом деле, у Рублева и у Феофана Грека совершенно разные Спасы, да и Богородицы разные.
– Все разное. Образы различны в трактовке. Видимо, душа иконописца, рожденного этой землей, этой природой, именно таким видела отражение Божия лика в них. Однако и тот, и другой точно следуют канонической основе изображения, ведь в этом вопросе не может быть ни новомыслия, ни праздномыслия, ни своемыслия.
Появление на рубеже XIV–XV вв. Андрея Рублева стало этапным, поворотным моментом в развитии русского православного понимания красоты в изобразительном искусстве. И таким же этапным для русского искусства был XIX век. И вот что интересно. Я, казалось бы, прекрасно знаю, что XIX столетие – это упадок церковного творчества, потеря духовных глубин в церковном изобразительном искусстве. Об этом как профессор Суриковского института я читаю лекции своим студентам. И всегда мучаюсь в своих рассуждениях. Допустим, церковные художества оскудели в XIX в., но неужели оскудела русская жизнь, ее трактовка красоты? В свое время я понял: нет, не оскудела, но, более того, обрела новый источник. Во-первых, русская красота запечатлена в русской лирической поэзии и, во-вторых, – в русской пейзажной живописи. Эту идею иллюстрируют два произведения, на первый взгляд, очень небольшие, которые в XIX в. не просто возродили к жизни традиционное и, казалось бы, уже утерянное воззрение русских о красоте, но и просто перевернули тогдашние, существующие в XIX веке представления о ней. Возродили, перевернули и дали импульс к новому пониманию смысла прекрасного. Прежде всего, это стихотворение Федора Ивановича Тютчева:
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа –
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.
Небольшое произведение, но в нем каждая строка глубоко объясняет одну из сторон мировидения русского художника. Так часто бывает, когда слово поэта предшествует событию, когда поэт провидит некое настоящее открытие. И уже идущие вслед – музыканты, художники, драматурги, актеры – следуют его слову. Именно так случилось со стихотворением Тютчева. Оно было написано в 1855 году, а уже в 1871 году, на первой выставке передвижников, появляется, на первый взгляд, внешне незначительное и по размеру небольшое произведение. Это «Грачи прилетели» Алексея Кондратьевича Саврасова. С возникновением этого маленького чуда вдруг все в одночасье ощутили, что родился русский национальный пейзаж.
Что же, собственно, произошло? Немного отвлечемся, поговорив о том, откуда возникло слово «реализм». Если вникнуть в его происхождение, то понятным станет и суть реализма как художественного метода. Зачастую под реализмом ошибочно понимают некое жизнеподобие, хотя, на мой взгляд, нет ничего более противоположного реализму, нежели натурализм. Напомню, что понятие «реализм» сложилось в Средние века в споре двух больших схоластических школ – реалистов и номиналистов. Первые, реалисты, были поздними платониками; вторые, номиналисты, развивали идеи Аристотеля. Реалисты отстаивали первичность идеи, а номиналисты – первичность единичного факта. Иначе говоря, если реалисты в духе Платона утверждали мощную эманацию идеи красоты, то номиналисты – натурализм. Различие первого от второго поясню на примере.
Я иногда предлагаю студентам проделать опыт: произношу слово «складка» (у каждого из них есть какое-то представление о том, что такое «складка»). Потом уточняю: «Льняная складка…» Затем: «Шелковая складка…» Или: «Бархатная складка…» Сначала студенты должны в своем сознании структурировать эти разные виды складок, должны распознать, о чем идет речь, и отличить их. И только потом увидеть льняную, шелковую или бархатную складку в натуре… Этот опыт показывает, как происходит восхождение от первичного образа к абстрактному понятию, потом от него – вновь к конкретному образу и затем – к новому, конкретизированному абстрактному. Это и есть реализм.
А вот те художники, кто пошел или идет сегодня вслед за номинализмом, за натурализмом, у тех нет ни понятий о красоте, ни стремления воплотить в жизнь некий идеал гармонии…
Заслуга Тютчева и Саврасова состоит в том, что они образно объяснили то, что есть русская красота. Да, это «скудная природа», ее нельзя сравнить, например, с роскошной цветовой гаммой юга. Скудная, бедная… Но это – первохристианская скудность и бедность. Наверное, потому наша история, наша жизнь соединилась с православной верой, что никогда наш народ не жил особенно богато, все давалось нашим предкам огромным трудом, к достижению целей всегда нужно было преодолевать множество препятствий. Почему хранилищем и даже некоторым образцом народного искусства является Русский Север, где не только жить, но и выжить неимоверно сложно? Но именно там – дома-дворцы, удивительное храмовое зодчество, монастыри, которые венцами украшают русские северные земли. Ведь в русском представлении о красоте именно храм венчал собой красоту, Божию красоту, к которой стремилась окружающая природа, деревеньки, поля, люди… Кстати, представление русских о рае было связано не с югом, а именно с севером.
Именно Тютчев это объяснил всем нам: наша первохристианская в своей скудости земля просто должна источать некое тончайшее представление о красоте, о гармонии. А Саврасов эту мысль воплотил на холсте и представил русское национальное понимание красоты на всеобщее обозрение.
После великих открытий Тютчева и Саврасова подобное русское народное, национальное, традиционное понимание красоты стало важнейшей линией в развитии русской живописи, русской литературы, русской архитектуры, вообще в русском искусстве, определив перспективу его развития на последующие сто с лишним лет. Линией, которую именуют по разному: «почвенничество», «традиционализм», «реализм»…
Именно у представителей этого направления в искусстве обязательно выражен образ красоты. Иначе говоря, они и являются истинными реалистами, стремящимися воплотить в творчестве собственное, но идущее из национальных глубин, представление о красоте. Если, к примеру, это художник, то его живопись колористическая, ему ясны понятия рефлекса и нюанса, которые связаны с чувствами, эмоциями. И эту гармонию такие живописцы стремятся передать на своих холстах.
Вообще хотел бы отметить интересную специфику русского изобразительного искусства. Те художники, кто вырастает из глубинного народного, национального понимания красоты и гармонии, обычно отличаются сложнейшей цветовой палитрой, удивительной цветностью вообще…
– Возможно, здесь проявилось стремление народа как можно более полно «расцветить» ту самую скудость русской природы? Найти в этой пресловутой скудости как можно больше оттенков, выразить ее как можно полнее, сложнее, усилить цветовую гамму? Увидеть сложное в простом? Точнее передать сложность простоты…
– Не знаю. Но факт есть факт. Общеизвестно, что есть народы, культуры, для которых цветность не является определяющей чертой, а, наоборот, важнее графика. Например, китайская культура далека от понимания цветности. Таковым же было в эпоху Возрождения искусство Флоренции, очень рациональное, очень графичное по своим решениям.
И вдруг – Венеция… Еще Суриков, побывав в Венеции, обратил внимание, что авторы знаменитых мозаик Сан-Марко пытались, судя по их колориту, отразить удивительные по красоте венецианские закаты, венецианское небо. Откуда это? Почему? А потому, что в те времена Венеция испытывала сильнейшее влияние Византии, восточнохристианской культуры вообще, где тончайшие переживания выражались через цвет.
Как видите, и здесь мы находим подтверждение догадки, высказанной многими мыслителями. Если Запад породил идею рационального постижения Божественных энергий, Божественного присутствия в мире, то восточное православие, может быть и не оставив сверхсложных философских трактатов о Ней, выработало иной взгляд на Красоту, что впоследствии позволило Н. Трубецкому говорить о «богословии в красках», то есть богословии икон.
– А кого из русских художников Вы бы особенно выделили именно за их колористику, за их цветность?
– В Тульском музее есть женский портрет Емельяновой работы Василия Ивановича Сурикова. Я как-то один раз взялся посчитать, сколько вариаций цвета на щеке у героини портрета… И сбился… Для меня эта картина – образец удивительного, уникального цветового совершенства. Знаете, одно время было модно, особенно у французов, все исчислять, сколько и какого цвета должно быть в зоне света, в зоне тени… Считать и теоретизировать. Наверное, Василий Иванович Суриков посмеялся бы над любым, кто взялся бы за такие подсчеты или стал бы проповедовать метод подсчета, он и не знал о том, сколько, где и что должен изобразить. Но богатство цвета его картин – уникально, его просчитать невозможно. Может быть, у французских импрессионистов – можно, а у Сурикова – нельзя. И в этой невероятной неуловимости – одна из тайн суриковской живописи.
Или еще один пример, точнее, случай. В 60-е гг. у нас было повальное увлечение тогдашним современным западным искусством, было очень модным делать экскурсы в историю западного искусства. А самыми модными были ташисты и породивший ташизм Джексон Поллак. Напомню, что ташизм – это, когда человек в состоянии некоего возбуждения (а оно может вызываться разными способами) разбрызгивает, разбрасывает краски, а затем представляет свои разбрызгивания как произведение искусства. Так вот однажды, во время такого экскурса, публике показывали на экране репродукции как раз Джексона Поллака. Публика, конечно, была очарована новым словом в искусстве. И вдруг, вслед за Поллаком, на экране появились какие-то удивительные, совершенные произведения ташистской живописи, каких даже у Поллака нет. Публика пришла в еще больший восторг, пыталась отгадать – кто автор? И так гадает, и сяк, и того назовет, и этого. А те, которые показывают, смеются. В конце концов, когда в публике перебрали уже всех ташистов, кого только можно, показывающие и говорят: «Это увеличенные фрагменты (а каждый фрагмент в оригинале размером в один квадратный сантиметр), изображения воды на картине «Покорения Сибири Ермаком» Василия Сурикова». В зале установилось гробовое молчание…
Из этого эксперимента я сделал вывод, что картины Джексона Поллака – это квадратные сантиметры только одной работы Сурикова. Вдруг становится понятным, что Суриков так работал с цветом, что никакому формалисту это не под силу…
И снова – о том, что исток цветности в русском искусстве – в народе. Кстати, когда ходишь по русским домам – крестьянским, дворянским, мещанским, – всегда удивляешься их цветности, ведь русские дома никогда не были белыми, черно-белыми, коричневыми… Глаз радуется! Когда мне нужно как-то «подпитаться цветом», я иду в музей Александра Николаевича Островского в Замоскворечье, а там – пурпурная или киноварная гостиная, и вдруг – зеленый фикус! Поднимаюсь – васильковая спальня с чем-то зеленым. Каждая комната – со своим оттенком…
– И при этом цвета – не кричащие…
– Верно. Не кричащие, но очень сложные. Мой учитель Вячеслав Николаевич Забелин всегда говорил нам, студентам, что всякая икона, где есть киноварь, – гениальное творение. Напомню, что киноварь – это красная краска, приготовленная на основе ртути, со сложнейшим цветовым спектром. Так вот, однажды Вячеслав Николаевич, отвечая на наши постоянные вопросы – почему? – объяснил: «Попробуйте положить чистую киноварь, а затем выстроить под нее цветовой ряд всей картины. Надо быть гениальным художником, чтобы суметь это сделать». А русская икона без киновари не мыслится. Новгородская школа, Московская школа, Ярославская школа… И везде киноварь, причем, со своими оттенками, со своим цветовым прочтением, где-то более наполненным, как в новгородских иконах, где-то более истонченным, невероятно тонких нюансов, как в иконах московской школы… Проходя через всю эту сложность цвета, древнерусские иконописцы стремились к гармонии, к Божественной красоте.
– Причем ведь Божественную гармонию в России стремились запечатлеть не только в художественных произведениях, а и в жизни, в быту, например, как Вы сейчас говорили, в русских домах…
– Конечно, строй любого традиционного жилища – совершенен. Когда посещаешь музеи, остается только восхищаться, насколько был совершенен быт, домашнее устройство русского крестьянина, насколько он был богат красотой и… целесообразен. Украшали даже орудия производства. Ну, казалось бы, зачем украшать резьбой прялку? Или расписывать матицу, печку? Или вырезывать причудливые фигуры на фронтоне, на наличниках? Тем не менее, всё, что было в доме, должно было быть красивым. Точнее, не «должно было быть», а было, поскольку русский крестьянин всегда стремился к тому, чтобы его окружала красота, чтобы ее отсвет падал на все предметы.
К сожалению, современный дом чаще всего заполняется предметами случайными, и у нас, особенно городских жителей, утеряно традиционное представление о красоте как именно о Божией гармонии. Мы заполняем свое жилище массой ненужных вещей.
Я всегда мучаюсь, когда вижу предметы стиля «хай-тек». Этот стиль порожден американской индустриальной культурой, и в ней, наверное, он действительно естественен. И дома, построенные где-нибудь в пустынях штата Невада, должны быть каких-то невероятных размеров. Но как нелепо подобные дома смотрятся на фоне исторически сложившейся, живой, традиционной для любого другого народа картины природы, в жилой застройке, а вещи – в домашнем убранстве! И если в той же Неваде – это красиво, то в другой обстановке – это разрушительно. Ведь как разрушается былая красота в современной Москве…
Я привел этот пример для того, чтобы наглядно показать: красота – это не некий абстрактный абсолют. Красота сроднена с почвой, с традицией, с землей, с людьми, с культурой, возросшей на этой почве…
– Видимо так… Но для меня красота соединена еще и со смыслом. И в художественно оформленных вещах я больше обращаю внимания на смысл, нежели на средства его воплощения.
– И снова вспомним Сурикова, ту же картину «Покорение Сибири Ермаком». Ведь там у Сурикова не только цвет. В «Покорении Сибири» очень много смысла, там есть мощные образы, сила, образ чудесного знамения, то, как одолевает Ермак врага, там есть ратование стягов… И снова нас ждет открытие: сложнейший цвет для Сурикова – это всего лишь средство достижения цели, средство выражения того самого смысла.
– В самом деле, «Покорение Сибири» – это изображение русской духовной победы над врагом…
– Совершенно верно. Но… Суриков – величайший русский исторический живописец и даже больше: ему удалось передать в своих картинах смысл русской жизни. Всегда превыше всего он ценил церковные художества и понимал, что сам он в этом жанре искусства терпел поражение. Иначе говоря, на примере собственного творчества он показал, что икона все-таки превыше всего, превыше светской живописи.
– Итак, мы приходим к выводу о том, что красота – это гармония смысла, формы, а истоками понимания красоты служат земля, природа, Родина. Но в основе, всего, наверное, лежит любовь. Нельзя поставить себе цель – создать совершенное произведение и осуществить ее. Это нереально. Большинство совершенных произведений создаются по наитию, когда об этом не задумываешься, когда не ставишь себе такую цель. И главное, когда что-то делаешь в творчестве, когда стремишься воплотить в формах красоты некий смысл, это должно быть сделано с любовью. Любовь должна быть в каждом твоем шаге, вздохе, взмахе твоих ресниц, … Ты должен любить то, что делаешь, любить то, о чем пишешь или говоришь. Просто любить…
– Иногда беседую со студентом и спрашиваю: «Любишь ли ты вусмерть то, чем ты хочешь заниматься? Если любишь, не важна степень твоей подготовленности, образованности…» Нельзя ни умом, ни одним желанием создать что-то настоящее, как говорится, на века. Допустим, будешь ты нормальным версификатором, будешь зарабатывать на этом – и что? В художественных вузах, может быть, большинство таких людей, которые, выучившись, будут производить нечто, напоминающее произведения искусства. Истинных же талантов с «искрой Божией» – единицы, они всегда заметны, и у них всегда какая-то глоточная любовь…
Продолжая наш разговор, я отметил бы еще одно важное качество истинных, высших произведений искусства. Удобно, комфортно потреблять их практически невозможно. Они как магниевая вспышка…
– Сердце от них трепещет…
– Совершенно верно. Вот почему русская литература так не любила и так издевалась над обывателем и мещанином. Правда, высмеивали мещанина не как жителя, горожанина, а как определенный тип человека, скорее, европейского склада ума, у которого все хорошо, удобно, но который живет вне культуры. А под культурой русские писатели (особенно, конечно, Достоевский) понимали трагическое мироощущение и катарсис. Подобное понимание смысла, предназначения культуры, красоты пронизывает все русское искусство.
Я, например, с удивлением обнаружил, что любимого мною писателя Михаила Шолохова легче воспринимать через поэтику античной трагедии. Он и рисует античную драму русской жизни. Или как понять его рассказ «Родинка», не зная русскую былину об Илье Муромце и Сокольнике? Вечная драма – отец не узнает сына; и только когда сошлись в смертельном бою, по родинке узнал, кого загубил атаман. Для меня это высшее проявление красоты…
– Сергей Александрович, вот вы сказали, что истинная красота трагична. Если вспомнить античность, должна вызывать у человека состояние катарсиса. А если говорить на языке христианского богословия, истинная красота – та, что пробуждает страх Божий в человеке. Ведь появление страха Божия – это первая ступенька к познанию Господа, когда человек вдруг осознает свою греховность, осознает свое несовершенство, когда у него начинает болеть сердце и он встает на путь духовного преображения…
Мне кажется, что истинное произведение искусства, даже нецерковное, по своей задаче, по своему смыслу предназначено для… покаяния. Истинное произведение искусства открывает в человеке не только человеческое, но оно помогает человеку избавиться от дьявольского и устремиться к Богу. А, значит, такая красота, может спасти или же стать одним из средств спасения человека – уже в церковном, в христианском смысле слова спасение.
– Наверное, так. Я не решаюсь рассуждать на эти темы. Но в подтверждении того, о чем Вы говорите, я вспомнил знаменитый летописный сюжет о выборе веры, когда послы разных стран рассказывали князю Владимиру Святославичу о вероисповеданиях. К Владимиру приходили от мусульман, иудеев, католиков… И вот пришли от греков и развернули перед Владимиром завесу с изображением Страшного суда. И Владимир ужаснулся… Зная все дошедшие до нас изображения Страшного суда в восточно-христианской традиции, могу сказать, что они совсем не страшные, особенно с точки зрения современного человека. Но что же тогда могло ужаснуть Владимира? Наверное, совершенная красота той завесы… Владимир испытал потрясение от встречи с красотой, с христианской красотой… Знаете, бывает такое потрясение, когда ты нарыдаешься и вдруг почувствуешь освобождение души? Так вот оказывается, что совершенное по форме произведение может быть значительно более очищающим, нежели по-настоящему пугающее произведение, пугающее своими «страшилками». И в этом тоже свое понимание красоты, которая может по-разному, но с невероятной силой воздействовать на челловека.
– В завершение нашей беседы попробую подвести некоторые итоги. Мне кажется, в нашем разговоре определились некие принципы той красоты, которая спасает человека, вернее, которая может помочь его спасению. Назову их: сложность простоты, гармония формы и смысла, «почвенная», народная основа, любовь, верность традиции и, как в древности говорили наши предки, – «жизнь по старине»…
– Музыкальная партия Досифея в «Хованщине»… Помните: «Как будем жить, старик? – По старине, по старым книгам…»
– А это был принцип жизни – «жить по старине». Особенно когда все разрушалось и надо было заново восстанавливать. Не дай Бог ввести что-то новое, потому что от этого могло быть еще хуже. Дай Бог восстановить то, что было, и это уже хорошо. Вот такая идея, в которой заключен глубочайший народный опыт…
Но продолжу подведение итогов беседы. Еще один принцип реального искусства: красота как катарсис – то, что очищает человека (даже через трагедию), пробуждает в нем стремление жить по Божиим законам, пробуждает стремление к покаянию…
И еще, добавил бы я, красота – это, что заставляет душу человека трудиться. Ведь и создание произведения искусства, и познание произведения искусства, – это огромный труд.
– Совершенно верно. И, кроме того, в понятие красоты входит еще и историческая память, которая сохраняется средствами культуры и искусства. В этом отношении значение русской культуры невероятно велико. Русская культура настолько духовна и в силу этого настолько красива и совершенна во всех своих, даже трагических, проявлениях, что она и врачует, и воспитывает, и возводит, и возносит, и обличает, и предупреждает. Она трагична, совершенна, красива. Поэтому даже в самые кризисные времена, если сомневаешься, что в нашей жизни есть истинная красота, обратись к Шолохову, посмотри Пластова, вернись в русский XIX век, перечитай Пушкина, Тютчева, сходи в Третьяковскую галерею… Там красота, которая спасает.
Наше время в этом смысле и благодатное, и тяжкое – одновременно. Сериал по произведению Достоевского уже вроде и не Достоевский. Хотя это, конечно, лучше, чем если бы его совсем не было. И все же, все же, все же… Где живет красота? Каждый ответит по-своему. Для меня как человека с кистями и красками – в Третьяковской галерее. Пока она будет, можно говорить, что есть главное, что свеча не угасла… Пока Третьяковка существует, она обороняет, спасает, окормляет. Пока на стене нашего института написано «…имени Сурикова», Суриков оберегает, предупреждает, наставляет, восхищает. И в то же время иногда посещают сумрачные мысли. Я иногда шутя, говорю студентам: «Культура в России решила отдохнуть, перенапряглась».
– Но дело в том, что не только у нас, но и во всем мире она «решила отдохнуть»…
– Вот это-то и пугает. Не перешли ли мы какую-то черту, не заметив ее? Так разрушаем себя, что могут и усилия подвижников, ревнителей не помочь нам… Хватит ли нам сил?… Может, и хватит, если ты еще что-то пытаешься понять…
