О происхождении и сущности серьезной музыки

Представим: прибегает к великому царю бедный член садоводческого товарищества. Просит: «Великий царь, дай мне ведро навоза – мой огород чахнет без него». Отвечает царь: «Отвезите ему машину навоза»…

Того ли просим и мы у великой музыки? Достойно ли общаемся с ней? Она может, конечно, одарить нас обилием эмоций и страстей, высокоумных идей и концепций, ласкающих ухо созвучий. Но ведь не это же главное в ней! В ее великой красоте – богатейшие потенции духовно-нравственного подъема общества. Однако сегодня они не востребованы. Умалены по причине снижения духовной высоты исполнительских и теоретических интерпретаций, что в первую очередь связано с утратой человеком смысла жизни на земле.

«Высокая» музыкальная культура являет собой ныне – к счастью, не стопроцентно, но в значительной мере – род гигантского подлога: под видом исполняемой классики – искусства высокой традиции – выказывает себя психология уже не духовного, а плотского человека. Пошлому исполнению поддакивает бездуховное слышание музыки. Установка слуха музыковедов, исполнителей, композиторов, слушателей, педагогов лишает музыку ее духовной крепости. Забыл, утерял человек знание о том, что истина обретается в лучшем. Искать же посредственное – значит клеветать на бесконечную красоту истины. Духовно-нравственный анализ музыки на уроках призван непрестанно возвращать ей возвышенную красоту – через воспитание музыкального слуха как органа поиска такой неземной красоты.  

Выдающийся музыковед Курт, служа в общеобразовательном лицее, привел учащихся и их родителей (они вместе пели в школьном хоре и со школьным оркестром исполняли кантаты и мотеты Баха) в восторг – причем столь бурный, что лицей едва не превратился в консерваторию. Причину успеха Курт видел в том, что музыка стала изъясняться школьникам в духовных понятиях. Всякое иное объяснение оставляет душу пустой, разоряет возвышенную любовь к музыке.

К чему стремились творцы шедевров, что слышали в музыке? 

Для композиторов барокко ее высшее назначение – духовное возвышение людей. Гендель писал: «Я очень сожалел бы, если бы моя музыка только развлекала моих слушателей: я стремился их сделать лучшими». В музыке Моцарта Григ усматривал откровение райской красоты. «Из цветущего красотой рая музыки, – утверждал норвежский композитор, – мы изгнаны грехами современной жизни». О выступающем за пределы этого мира светоносно-огненном содержании классической музыки говорит Э.Т.А. Гофман, писатель и композитор, автор первой романтической оперы: «Моцарт вводит нас в глубину царства духов. Нами овладевает страх, но без мучений, – это скорее предчувствие бесконечного. Любовь и печаль звучат в дивных голосах духов... Моцарт больше занимается сверхчеловеческим, чудесным, обитающим в глубине нашего духа». И Шуберт восторженно восклицает: «О Моцарт, бессмертный Моцарт, как много, как бесконечно много таких благотворных отпечатков более светлой, лучшей жизни оставил ты в наших душах!» К музыке самого Шуберта навсегда прилепилось определение: «божественные длинноты» (имеются в виду состояния молитвенно-созерцательного восторга, заставляющего забыть о времени). Современный композитор Александр Кнайфель сказал о Шуберте: «Он, конечно, не мог не чувствовать Божественного прикосновения». А несносный вульгарностью своих социологических интерпретаций Теодор Адорно все же подметил удивительное глубинное действие этой «освобожденной музыки преображенного человека»: «Мы плачем, не зная почему, потому что мы еще не такие, как обещает эта музыка».

Выражение «Божественное искусство» не сходит с уст Бетховена. «Каждая нота моего скрипичного концерта продиктована Всевышним», – свидетельствовал он, почитавший себя ничем в сравнении с «Композитором мира», Богом. Поразительным образом слышит Пятую бетховенскую симфонию Берлиоз. Как небо от земли, так и его исполнительски-слуховое прочтение отстоит от ничтожно узкого современного понимания. Нет здесь грубого самолюбования мышцы в исступленной натужливости интонирования, ни заносчивости слепой революционной гордыни, ни свирепой мощи кулака. В праздничном финале слышит Берлиоз иное, высшее: душа, миновав все испытания, пройдя мистический ужас скерцо (о глубинном страхе скерцо писал также Шуман), разрешившись от земных уз, свободная, легкая, вступает в бессмертный мир ликовании. Что может сравниться «с этой песней победы – песней, в которой душа поэта-музыканта, свободная отныне от всяких оков и земных страданий, кажется возносящейся в сиянии к небесам!» О, кто бы прославил достойным образом музыку Глинки, Рахманинова, Чайковского, Римского-Корсакова, еще более полную великих откровений о непостижимой красоте духовного бытия! 

«Какая русская музыка!» – воскликнула пятилетняя девочка во время слушания увертюры к «Майской ночи». – «Почему ты думаешь, что русская Ты же не слышала еще ни одной русской песни?» – «Взрослые этого не чувствуют. Дети – они все знают». – «Но все-таки: почему русская?» – «Потому что добрая». Устами младенца глаголет истина. О православных корнях доброты Русской земли, удела Богородицы, о бесконечной свободе любви чад Божиих часто не догадывается ум, а непорочное сердце ведает истину: «приступит человек, и сердце глубоко, и вознесется Бог» (Пс. 63). О сердце русской культуры, в котором возносится Бог, проникновенно писал Гоголь. Время достойного истолкования русской музыки не пришло: помешала революция, охватившая сердца смутою. Но мы в долгу перед ее высотой; в ней наша сила. 

В личной ли религиозности гениев причина высоты шедевров? О нет! Хотя в этом отношении они и выше нас. Многие ли сподобились иметь святых друзей? Например, Глинка дружил со святителем Игнатием (Брянчаниновым), вел с ним беседы об искусстве. Из них, записанных святителем по просьбе Глинки, мы узнаем, что композитор в своей музыке искал непостижимо высокого, непостижимо прекрасного, имя чему – Бог. Известны слова Чайковского о музыке Глинки: в ней, как дуб в желуде, – вся последующая русская музыка. Без конца повторяют эту удивительную мысль.

Но вдумаемся: какая великая сила заключила будущее в желудь настоящего? Та самая, что напитала пророческими откровениями творчество Достоевского, сообщила пророческий дар, по мысли Гоголя, и всей русской литературе. Это – святость. Для Гоголя и Достоевского это плеяда великих старцев Оптиной пустыни, для Глинки – святитель Игнатий. Сознавая величие целей, поставленных Богом пред русской культурой, Глинка незадолго до смерти едет к своему старому учителю Дену – изучать музыкальное искусство догуманистической традиции, дабы нащупать пути и отечественной музыки к ее древним и вечным церковным корням. Великие заветы – свое творческое предварение света будущего – Глинка передал Балакиреву, через него – и Могучей кучке. 

Сходно ощущал задачи русской культуры Чайковский. В церковных творениях Бортнянского он отмечал полное несоответствие их стиля духу православия (в жесткой критике угадывается позитивный идеал самого Чайковского). Чувством его веры мы тоже можем восхищаться. Смысл творчества он с самого начала видел в жертвенном служении Богу. «Я должен пожертвовать всем для того, чтобы развить и образовать то, что мне дано Богом в зародыше», – писал он сестре, мотивируя отказ от карьеры юриста. Отсюда, из идеи бескорыстного самоотверженного служения Богу, притом без малейшей примеси тщеславия (!), – необыкновенная ревностность в работе и стремительный взлет его гения. Как и у Пушкина, вера Чайковского возрастала, проясняясь со зрелостью души. Он стяжал дар слезной молитвы. В ней просил не пустяков, а главного, жизненно необходимого: смирения, любви, прощения, вразумления. Бог даровал просимое. Сладко было для композитора говорить Ему: «Господи, да будет воля Твоя» (из письма к Н.Ф. фон Мекк). Выдающемуся православному педагогу С.А. Рачинскому он открыл сокровенное: научился тому, чего раньше не умел, – любить Бога: «Ежечасно и ежеминутно благодарю Бога за то, что Он мне дал веру в Него». Вера, действующая любовью, подвигала его бороться с мучившими его страстями, не мириться с ними.

И все же причина красоты шедевров непредставимо глубже и выше личной религиозности творцов. Ум гениев может ошибаться, а художественный инстинкт (в переводе с лат. – наитие, побуждение) чует правду и ведет творца к вершинам красоты.  

Корень красоты – в самой сути высокого искусства. В великой цели искусства, укорененной в нем как его суть. Это единство данности и заданности Аристотель (возможно, задумавшись о смысле своего имени «Благой конец» – а кто ж я тогда в начале пути?) схватил в удивительном неологизме. Энтелехия! Буквально – «вцеленность». Энтелехия глубже и сильнее гуманистического, придуманного Кантом термина «идеал» (от древнего корня со значением видеть, как и в словах: «идея», «идол»). Идеал подобен журавлю в небе – может созерцаться в отдалении: красив, но без него можно прожить. А энтелехия – внутри, в самой сердцевине, как основа бытия вещи. Ее не выкинешь без того, чтобы она перестала быть сама собою. Для человека отказаться от вкорененной в него великой цели бытия – значит перестать быть человеком. И народ без нее уже (или еще) не народ. Свт. Григорий Нисский утверждал: «Народ – собрание богочтителей». О том же сказал и апостол Петр: «Некогда не народ, а ныне народ Божий» (1 Пет. 2:10). Сроднение Благодатью лежит в основании понятия «народ». А если ссора с Небом положила предел энтелехии? – Тогда совершается страшное превращение: «Без Бога нация – толпа, // Объединенная пороком. // То ли глупа, то ли слепа, // То ль, что еще страшней, жестока. // И пусть на трон взойдет любой, // Глаголящий высоким слогом, // Толпа останется толпой, // Пока не обратится к Богу» (Иеромонах Роман). Действие энтелехии – и в творениях человека, и в искусстве. Стиль – не просто отличимость творчества художника или эпохи. Стиль – высота и красота своеобразия, неудержимо влекущая к себе, к своей заоблачной вершине. И жанры поднимались энергией заключенной в них энтелехии.

Без последней Вечной цели, ставшей смыслом жизни, не было бы и всей области серьезного искусства. Оно, великое светское искусство Нового времени, тоже имеет свою энтелехию. Томясь сердцем по ее небывалой красоте, создатель музыки настраивает по ней, как по камертону, свой слух и творческие способности. Оказавшись внутри шедевров, она как высшее их содержание становится предпосылкой и главной силой художественного воспитания детей в школе.  

К раскрытию энтелехии – цели-смысла-сути высокого искусства – мы и приступаем. 

Выше творцов бессмертного искусства – то, что свободно от смерти. Что именно? Искусство – одно из проявлений традиции и культуры. Традиция (Предание) – один из замечательных даров христианства человечеству. Традиция – передача из поколения в поколение истории возвышенной, осмысленной жизни человечества с Богом, Подателем благодатной любви, вдохновения, весенней вечной новизны и обновления. Церковная сердцевина традиции – литургическая жизнь веры – есть передача полноты Божественной жизни, передача бессмертия в Таинствах Церкви, причастие тварного естества человека нетварному естеству Божескому (ср. 2 Пет.1: 4). От сердцевины традиции освещаются светом и напитываются силой, мудростью светские (внехрамовые) сферы жизни. С понятием традиции соотносимо понятие культуры. Традиция – семя, культура – почва сердца, человеческое стремление и готовность приять дар высшей Божественной жизни. Слово культура («возделывание») изошло из уст Божиих в раю. Возделывание рая души в близости Божией – жизненная задача человека и человечества. Чтобы семя проросло и дало плод, почва сердца должна быть не каменистой, но приуготовленной и увлажненной. Вечной, ниспосылаемой свыше новизне традиции отвечает жажда света и бесконечной высоты совершенства, составляющая нерв культуры.

Культура не истина, но показатель того, как усвоена истина и красота Божия человечеством. Культура, причастная традиции – неумирающей новизне преображенной жизни и небывалого бытия («кто во Христе, тот новая тварь; древнее прошло, теперь все новое» – 2 Кор. 5: 17), – принимает в себя элексир бессмертия. С Нового времени христианская культура становится единственно и безраздельно всемирной поскольку не смог мир противиться неземной высоте и красоте воспеваемых ею ценностей. 

Всемирный триумф христианской науки и искусства стал возможным потому, что впервые в истории мирские сферы культуры приняли на себя величайшую, неслыханно новую миссию – ассистировать Церкви, стать приуготовительной проповедью красоты и истины на паперти, – следовательно,. важнейшей частью великой традиции и культуры. Здесь – энтелехия светской культуры. Наука, обратив откровение Божие к исследованию природного мира, перевернула языческую парадигму мышления. Поставила ее с головы на ноги: вместо языческой веры в форму как причину движения, приняла (в лице богослова Ньютона) библейское понятие силы. Встав же на ноги, стала способной к стремительному шагу и восхождению.

Мирское искусство, обратив просветленный христианством взор к внехрамовым сферам жизни, начинает осознавать себя в свете великой цели – возвышения человеческого духа к Небесной красоте, принимает в себя критерии серьезности, строгой и сосредоточенной глубины, целомудренно-благоговейной Небесной чистоты и ясности духа, окрыленного стремления к дивному Божественному совершенству, а вместе с критериями – и сам великий опыт церковных искусств. 

Таково происхождение и серьезной светской музыки.