Алексей Варламов — писатель, историк русской литературы ХХ века, доктор филологических наук, профессор МГУ и доцент Литературного института им. Горького. Публикуется с 1987/г. Автор многих повестей и романов, в том числе — биографий, написанных для серии «Жизнь замечательных людей»: Михаила Пришвина, Александра Грина, Григория Распутина, Михаила Булгакова, Алексея Толстого. Лауреат премии «Антибукер» (1995), премии Александра Солженицына (2006), премии «Большая книга» (2007). С/2006/г. член редакционного совета журнала «Коростель».
— Алексей Николаевич, вы — автор нескольких романов, изданных в серии «ЖЗЛ». Как и почему вы обратились к биографическому жанру? Где для вас проходит граница между работой исследователя, основанной на документальных фактах и историко-литературном подходе, и художественным творчеством, в котором всегда присутствует вымысел?
— Когда мне было лет 12–13, я изучал испанский язык и очень увлекался Латинской Америкой. Тогда как раз случился военный переворот в Чили и погиб президент Сальвадор Альенде. Я прочел о нем книгу в серии «ЖЗЛ», написанную И. Лаврецким, и хотя впоследствии меня увлекла русская тема, все равно думаю, это тот случай, когда яркое впечатление сохраняется на всю жизнь тем сильнее, чем раньше оно было получено. Истоки интереса к человеческой биографии коренятся именно в этих, ранних ощущениях и переживаниях, когда подростком мне хотелось оказаться во дворце Ла-Монеда ранним утром 11 сентября 1973 года рядом с удивительным, одиноким человеком, застреленным путчистами. Потом, правда, оказалось, что написанная Лаврецким книжка донельзя мифологизирована, и Сальвадор Альенде был не убит, а покончил с собой, когда понял, что его положение безнадежно, да и Лаврецкий никакой не Лаврецкий, но советский шпион Иосиф Григулевич. И это тоже стало для меня уроком: есть человек, и есть его легенда, эти вещи надо уметь различать. Я об этом потом роман написал: «Одиннадцатое сентября» называется — день, когда совпали в мировой истории несколько ключевых событий, начиная с усекновения главы Иоанна Предтечи… Но что бы я ни писал — документальную прозу или художественную, — мне всегда был интересен герой с точки зрения его судьбы.
— Как мне показалось, в вашей книге о Григории Распутине авторская позиция хотя и присутствует, но завуалирована множеством самых разных, подчас противоречивых свидетельств, оценок и фактов: читателю, таким образом, предоставляется выбор самому сделать вывод не только о фигуре Распутина, но и вообще обо всей предреволюционной эпохе. Ненавязчивость авторской позиции — сознательная установка?
— Книга о Распутине для меня не совсем типична: он мне не сват и не брат в отличие от остальных героев, по отношению к которым я в той или иной степени ощущал внутреннюю близость. Распутин же появился в писательской компании довольно случайно. Тут надо вот что еще заметить. В отличие от художественной прозы, которую пишешь, не думая о читателе, — пишешь, потому что таков твой способ существования, твоя исповедь — серия «ЖЗЛ» обращена к конкретному адресату. И этот адресат очень важен — я его себе реально представляю. Ну, как когда читаешь лекцию в большой аудитории, выбираешь симпатичное девичье лицо. Так и у каждой жэзээловской книги не только свой герой, но и свой читатель.
Скажем, книга о Булгакове адресована в большей степени тем православным людям, которые считают его фигурой темной и демонической, соблазненной и впавшей в глубокую ересь и богохульство. Я пытаюсь деликатно доказать, что наряду с этой точкой зрения можно предположить и другую, более аргументированную и исторически справедливую. Нельзя относиться к Булгакову как к сатанисту и чернокнижнику. Это не про него: он был глубоким, страдающим человеком, сполна пережившим трагедию богооставленности.
Что же касается Григория Распутина, то эта книга обращена к тем церковным, монархически настроенным людям, кто считает Распутина жертвой темных сил, а всю «распутинскую легенду» — результатом заговора против России. Я пытаюсь отделить реальные события от мифических, показать, где заговор действительно был, а где его не было, и какова роль всех действующих лиц в этой истории. Моей задачей было, по возможности, остановить процесс новой мифологизации Распутина, которая пришла на смену старой. О Распутине есть очень интересная книга православного американского исследователя Ричарда Бэттса «Пшеница и плевелы», автор которой пошел как раз по этому — правильному, на мой взгляд, пути, попытавшись отделить правдивое от ложного. Я старался придерживаться той же методологии, расширив исследование большим количеством материалов, ибо здесь не может быть места никаким домыслам, опора должна быть исключительно на реальные факты: одни события точно были, других точно не было, а про какие-то мы наверняка не знаем — это было или нет.
Вообще о Распутине так много известно, что о нем очень трудно написать объективно, как это возможно с писателями. И я готов признать, что книга о нем не удалась в том смысле, что не получилась «жизнь замечательного человека». Не потому, что он не «замечательный» — не получилась жизнь, личность. Но только полагаю, иного другого результата и не могло быть.
— Видимо, в случае с Распутиным сталкиваешься с множеством наслоений — теми интерпретациями и оценками, которые возникали уже после его гибели?
— В том-то и дело. Хотя интерпретации возникли еще при его жизни. И их так много, они настолько тесно переплетаются и наслаиваются друг на друга, что приходится долго смывать слой за слоем — до тех пор, пока не обнаружишь, что ничего не осталось. Распутин — ускользнул, испарился. Но сам процесс этого очищения от наслоений оказался очень интересным, небесполезным, ибо дал много плодов. Вокруг Распутина создалось поле, в котором существовало множество самых разных людей, и они вели себя совершенно по-разному. Почему? — это предстояло выяснить. Благодаря Распутину я открыл для себя потрясающие личности, о которых я раньше почти ничего не знал. Например, Михаила Александровича Новоселова — патриота, монархиста, церковного человека, который первый возглавил борьбу против Распутина. Сейчас наши доморощенные монархисты и борцы с «жидомасонским заговором» обвиняют евреев и масонов в клевете о Распутине. Но первыми борьбу с Распутиным начали именно монархисты, причем самые правоверные — Тихомиров, Новоселов, Столыпин, епископ Гермоген. Впоследствии они отступили от этой борьбы, увидев, что она приводит не к тем результатам, которых они добивались. Но в страшном сне им не привиделось бы то, что происходит вокруг Распутина сегодня.
— Определенные околоправославные круги даже ратовали за канонизацию Распутина. При всей абсурдности этой идеи, с чем связана склонность к такой мифологизации и идеализации исторических личностей? Возможно, это особенность русского сознания — искать героев, праведников, страдальцев и невинных жертв — возможно, для объяснения ошибок исторического пути России?
— Я думаю, Распутина не пытались бы причислить к лику святых, если бы не его причастность к государю. Ведь как в конце советской эпохи всех поразила история царской семьи, до той поры либо замалчивавшаяся, либо оболганная. По сути, Россия заново открыла для себя этот сюжет в 1990-е годы. Я хорошо помню, что когда на уроке истории в середине 70-х наша учительница, словно предваряя естественный вопрос: ну, хорошо, царя — а детей-то за что убили? — спешила перейти к обычной советской демагогии, рассуждая о несправедливости и зле царского режима. Стоило нам в 90-е годы хоть немного очиститься от этой демагогии, как мгновенно привычный факт предстал в совершенно новом свете — убийство безвинных людей в подвале Ипатьевского дома Россию ужаснуло. К сожалению, это произошло не в 1918-м, когда страна осталась за редким исключением равнодушна, но десятилетия спустя. И все, что попало в поле этой картины, оказалось невольно освященным.
Поскольку Распутин действительно находился в течение многих лет подле царской семьи, попытки объявить его исключительно носителем некой темной силы в окружении царя и царицы ставят нас перед труднообъяснимым противоречием: если государь и государыня видели в нем почти святого человека, то уж, наверное, этот взгляд дороже наших нынешних суждений. Надо заметить, что об этом противоречии думали и современники. В.В. Шульгин писал, например, о том, что Распутин поворачивался к царской семье той лучшей стороной своего существа, каковая у него, несомненно, была, а к России — темной. Но к этому внутренне трудно привыкнуть. Поскольку Распутин действительно пользовался безграничным доверием царицы, то в сознании людей невольно возникает мысль о его духовной глубине и даже святости.
— Иными словами, любовь и доверие царственных мучеников в сознании многих верующих и монархически настроенных людей автоматически наделяли Распутина сверхъестественной силой, пророческим даром и мудростью…
— То, что Распутин действительно помогал Наследнику, не вызывает никаких сомнений. Мудростью? Он был человеком незаурядных способностей, чрезвычайно разумным, и существует доказанный факт, что Григорий был против вступления России в Первую мировую войну. Да и вообще, сама по себе идея Распутина — человека, который осуществлял бы некую обратную связь между царским двором и народом, — была точная, правильная и своевременная. Об этом писал Сергей Николаевич Булгаков, который готов был еще больше полюбить царя и царицу за Распутина, потому что их душевный посыл был благородным и чистым. Другое дело, чем все обернулось…
Склонность к идеализации подобных личностей я бы не стал объяснять особенностью нашего национального менталитета. Дело не в нем, а в эпохе, в которую все это происходило, — в конкретном месте и времени. То было время, когда люди катастрофически не совпадают со своими ролями, не совпадает то, что человек хочет делать, и то, что делает. Я думаю, что Распутин ужаснулся бы, увидев, к чему, в конце концов, привела его деятельность при дворе, потому что он фактически рассорил царя и царицу с Церковью, с Думой, с армией, с другими членами царской семьи. Из-за него мы имеем в нашей истории неизбывно горький сюжет о том, как две впоследствии канонизированные сестры — Александра Федоровна и Елизавета Федоровна — оказались по разные стороны: одна из них шлет приветствия убийцам Распутина, а другая его оплакивает. А потом обе встречают страшную смерть, и обе впоследствии канонизированы Церковью. На Небе это примирить можно, а на земле?
Здесь, на мой взгляд, кроется ключ и нерв русской истории — объяснение того, что с нами происходило в ХХ веке. Именно поэтому мне так важно было закончить свою книгу о Григории Распутине объемным эпилогом, где я пишу о самых разных людях — хороших, плохих, честных, нечестных, благородных, подлецах, которые так или иначе проявляли себя в распутинской истории. Почти все они погибли во время большевистского террора. Впечатление такое, что смерть всех уравняла. И эта страшная драма, которая произошла накануне смерти империи, была явно чем-то далеко не случайным, глубоко значимым в нашей истории. Мы — русские — не имеем права относиться к фигуре Григория Распутина облегченно, с «желтизной», как это может позволить себе Запад, для которого Распутин стоит в одном ряду с графом Калиостро и Казановой. Для нас этот сюжет — наша боль, наша трагедия, одна из самых горьких страниц нашего прошлого.
А кроме того, фигура Распутина — очень серьезный исторический феномен. Над ним всерьез задумывались А. Блок, А. Белый, З. Гиппиус, Д. Мережковский, Н./Клюев, С. Булгаков, Н. Бердяев. Михаил Булгаков собирался писать о нем пьесу. Современники Распутина видели в нем ключевое явление русской истории. Поэтому в противовес тем книгам развлекательного характера, которые написаны о Распутине, я старался воссоздать правдивую, хотя и мрачную историю.
— Возвращаясь к теме интерпретации судеб ваших персонажей, хочется задать вопрос о Булгакове. Если с оценками Григория Распутина мифологизация шла от крайностей очернения к святости, то с Булгаковым произошло обратное: всплеск его популярности в 1990-е годы породил процесс демонизации Булгакова в интерпретации некоторых православных кругов. Стоило русским читателям вновь открыть его с перестройкой, как булгаковские произведения тут же стали проверять на доброкачественность с точки зрения христианства. Ответом на такие попытки стала книга дьякона Андрея Кураева, попытавшегося вернуть Булгакова в лоно христианской культуры. Какова была ваша задача?
— Сам мой посыл был сходным с задачами отца Андрея. Ведь как он объясняет свое желание написать о Булгакове? В юности любил роман «Мастер и Маргарита», и теперь ему захотелось вернуться к нему, чтобы посмотреть на него глазами зрелого и просвещенного исследователя. Но, при всей общности наших с отцом Андреем задач, мне показалось, что система его аргументации с точки зрения исторического литературоведения и текстологии, скажем так, слишком субъективна. Это не совсем его епархия. Временами он навязывает Булгакову свою картину мира. Скажем, отцу Андрею не нравится Мастер — и он решает, что Булгаков не любит Мастера. Ему не нравится Маргарита — и он решает, что и Булгаков тоже не любит Маргариту. То же и с Иешуа: по мысли отца Андрея, Булгаков не любит Иешуа. Да и Мастер не любит Иешуа. В общем, никто никого не любит. Но это абсолютно противоречит булгаковской картине мира, где, как известно, героев своих надо любить, а иначе у вас будут большие неприятности. Булгаков любит всех своих героев, даже Воланда, как бы страшно это ни звучало.
Художественное произведение живет по своим законам. И, на мой взгляд, главное достоинство «Мастера и Маргариты» в том, что это очень честная книга. Книга, написанная человеком, который был воспитан в христианской системе координат, потом от нее отошел, при этом, прекрасно понимая, от чего он отошел и почему, и написал об этом обезбоженном мире. О той пустоте, которая в нем образовалась. Мариэтта Чудакова некогда высказала предположение, что детский фундамент веры, который был заложен в Булгакове воспитанием, оказался неизменным в течение всей его жизни. Но если бы это было так, то Булгаков не дерзнул бы написать книгу о Христе, ведь что бы ни говорили о том, что Иешуа — это не Христос, это все только отговорки.
«Мастер и Маргарита» — книга о том Христе, каким видит Его Булгаков. Понятно, что это литературный Христос, но если бы Булгаков сохранил детский фундамент веры, то даже литературного не дерзнул бы вывести — как, например, не дерзнул он вывести Пушкина в пьесе «Александр Пушкин». В случае с Пушкиным у него хватило творческого такта: не надо, чтобы Пушкин там что-то говорил — он уже все сказал своим творчеством. Ничего за Пушкина и от имени Пушкина Булгаков не написал. А в «Мастере и Маргарите» решается говорить слова от имени Иешуа. И это некоторое авторское нецеломудрие, возможно, вызвано тем, что в сознании писателя уже произошла десакрализация Спасителя.
У Булгакова был очень тяжелый опыт: ницшеанство, дарвинизм, наркомания — в этом смысле он, конечно же, человек Серебряного века, а затем литературная жизнь 20-х годов с ее качелями успеха и бранью критики, уныние 30-х, когда его не печатали… Это был человек, который жил в обезбоженном мире. Не случайно он так увлекался ницшеанством: ему казалось, что Бог умер, что он живет в стране, где нет Бога. Но тот факт, что человек, переживший трагедию богооставленности, не забыл про Бога, что пустое место в его душе ничем не заросло, не успокоилось, что свято место осталось пусто — есть, на самом деле, свидетельство божественности нашего мира. Книга Булгакова есть доказательство бытия Божьего от противного. Если уж неверующий человек пишет о Боге, не может о Нем не написать, значит, Бог — есть.
— Алексей Николаевич, имея дело со столь разными человеческими судьбами, увидели ли вы какую-то общую закономерность, общие механизмы, которым подчинена судьба? К сожалению, в нашем опыте нам не всегда дано угадать промысл Божий, мы можем увидеть его лишь при взгляде назад. вы же соприкасаетесь с уже сложившимися, законченными судьбами. Приоткрывались ли вам те скрытые механизмы судьбы и тайна Божьего промысла, которые действуют в судьбах ваших героев?
— Человеческие судьбы индивидуальны, складываются совершенно по-разному, и каждая из них подчиняется своим законам. Говоря о писателях, воспользуюсь метафорой: у каждого из них есть свой садовник. И этот садовник знает, что каждому надо для того, чтобы максимально раскрылся талант, чтобы они реализовали то, что в них заложено, каждому надо послать определенную судьбу. Возможно, с христианской точки зрения это звучит не совсем ортодоксально, но думаю, каждому дан тот сценарий, при котором индивидуальный мир человека способен раскрыться во всей своей полноте. И у каждого человека отношения с этой судьбой — либо конфликтные, либо он ее приемлет.
Вот у Булгакова явно были очень конфликтные отношения со сценарием собственной жизни, и он уходил из нее с сознанием того, что жизнь прожита нескладно. Он прекрасно знал себе цену. Осознавал, что пишет великие книги, и совсем не удивился бы той славе, которая обрушилась на него спустя несколько десятилетий после его смерти. Но если бы его можно было спросить, согласен ли он на такой расклад, согласен ли обменять континент посмертной славы на полное бесславие и непризнание при жизни, то, я уверен, он бы не согласился. Это видно из его писем, где он приходит в ярость от многочисленных уверений друзей в посмертной славе его произведений. Булгаков считал себя неудачником, при том что с обывательской точки зрения в 30-е годы он жил прекрасно: у него была квартира, жена не работала, ребенка воспитывала бонна, он получал большие деньги в театре и ходил на работу, которая не была ему противна, он избежал ареста и гонений. И, тем не менее, страдал, потому что психологически был так устроен и хотел прижизненного успеха.
Только вот какая штука. Если бы ему были даны другие условия, то, я уверен, он не написал бы «Мастера и Маргариту». Этот роман написан в состоянии полной внутренней безысходности. С одной стороны, созданы все внешние условия для того, чтобы роман писать, а с другой — в душе такая спертость, такая духота, в которой только и может родиться подобное произведение. А если бы ездил за границу, если бы в театрах ставили его пьесы, то не стал бы он мучиться с этим явно непроходным, нечитабельным детищем. В случае с Булгаковым мы отчетливо видим, как человек бодается со своей судьбой, которая оказывается сильнее его: она подчиняет себе человека и заставляет его делать то, что он, может быть, не хочет, но то, что делать надо.
В случае с Алексеем Толстым все обстоит совершенно по-другому. Все, что он хотел получить, было дано ему при жизни, потому что эти блага не мешали, а помогали ему писать. Одни творят от скудости жизни, другие — от излишества. Умер, правда, Толстой рано. Умер потому, что очень боялся смерти, боялся мертвых. Не ходил ни на одни похороны, думать о смерти не хотел. Когда Сталин включил его в комиссию по расследованию фашистских преступлений и Толстому пришлось присутствовать при казни (казнили двух фашистов в Харькове), то, по рассказу Эренбурга, он, как завороженный, смотрел на эту казнь, не в силах оторвать взгляда. Вскоре после этого он заболел раком и очень быстро умер. И в этой судьбе тоже есть некий замысел, некое предначертание и урок.
Судьбе Пришвина можно позавидовать. Очень сложная жизнь, много через что прошел, но в целом это тот случай, когда человек, несмотря на советскую систему, прожил полнокровную, богатейшую, достаточно свободную и счастливую жизнь. У символистов было понятие «жизнетворчества» — идея строительства жизни по законам художественного произведения. Факт жизни Пришвина — пример удавшегося советского жизнетворчества. Он сам выстраивал свою жизнь, и у него все получилось.
А судьба Александра Грина — это пример того, как у человека ничего не получилось. Пришвин всю жизнь охотился за счастьем, а Грин — за несчастьем, и его подстрелило то, что он сам искал…
Иными словами, сколько индивидуальностей, столько и судеб, развивающихся совершенно по-разному. Никаких общих закономерностей я не вывел. Каждому посылается разная доля счастья и испытаний.
Что касается действия Божьего промысла, то в этих координатах я размышлять не рискну. Но в каких-то биографических событиях присутствие чудесного покровительства чувствуется порою явно. Например, совершенно очевидно, что Булгакова от наркомании спасло только чудо. Та степень зараженности морфинизмом, какая была у него в 1917 году, не поддавалась излечению без действия сверхъестественных сил. Совершенно очевидно, что этот человек был избран, и этот опыт был дан ему не случайно.
Я полемизирую в книге с теми, кто считает, что Булгаков стал писателем после того, как благодаря наркотическому опыту оказался пленником темных оккультных сил. По этой теории, инфернальный опыт диктовал Булгакову его «демонические» идеи. Но мне кажется, это неправда. Более того, книга, которую Булгаков писал по впечатлениям своей врачебной юности — «Записки юного врача», — книга очень христианская, очень светлая. В отличие от более неоднозначного «Мастера», она откровенно на стороне добра, в ней торжествует милосердие. Если и был дан Булгакову наркотический опыт, то, на мой взгляд, потому, что он должен был испытать то отравление, которое испытала его страна. Все-таки революция — это сильнейшая интоксикация, которая произошла с народом. Как сказал Яков Полонский:
Писатель, если только он
Волна, а океан — Россия,
Не может быть не возмущен,
Когда возмущена стихия.
Хоть это звучит и несколько прямолинейно, тем не менее здесь как раз то, что произошло с Булгаковым, да и со всеми моими героями, пережившими судьбу своей страны и своего народа.
