Зимнее утро было серым, как вечер, и таким же одиноким. Ощущая собственное тепло, свернувшись калачиком под одеялом, он смотрел сквозь прозрачные шторы на оголенные ветки за окном. Мысль «Как в утробе матери» была перебита неожиданно всплывшей откуда-то из глубины песенкой. «Шансонет-ка, невеселая игра, Шансонет-ка, ла-ла-ла-ла ла-ла-ла, Выгорает без окурочка, Дурочка!» — с чувством подумал он.
Воскресенье, спешить некуда. Он представил воскресный завтрак, который, впрочем, ничем не отличался от завтраков в другие дни недели: тосты из черного хлеба, с поджаренной хрустящей корочкой, ароматный горячий мякиш внутри. Сваренные вкрутую яйца. И так здорово сначала чистить эти яйца, торопясь, чтобы не остыли тосты, сваливая скорлупу на стол рядом с тарелкой, потом окунать эти яйца в горку соли на тарелке… И чашечка кофе, это непременно.
Он лежал и думал, а не стоит ли заменить кофе на зеленый чай — для здоровья, и вообще, как хорошо, что можно так лежать и думать ни о чем — но природа брала свое. Сквозь эту атмосферу небольшого праздника пробивалось с настойчивостью желание справить малую нужду. И уже ветки за окном стали раздражать, а желание оказаться сию же минуту в туалете стало мешать ощущению целостности с самим собой, — пришла пора выбираться наружу.
«Как будто роды», — подумал он.
Посуду, наваленную в раковину за последние дни, было решено не мыть. «И бриться сегодня не буду», — это был поступок с большой буквы.
Вот только чашечка кофе требовала продолжения — должна быть сигарета, как апофеоз стабильной жизни, — а сигареты кончились, последнюю выкурил ночью, когда вставал, обычная бессонница. Организм опять взбунтовался и начал нашептывать все сильнее, что именно без этой сигареты исчезнет умиротворенное настроение, значит, надо бриться, одеваться и идти в магазин, который рядом, в соседнем доме, справа за аркой. Можно и не бриться, все равно никто не заметит. Можно и в тренировочных брюках сбегать — а кому какое дело?
Замечательно все получилось — из подъезда выскочил, опустив глаза, быстро повернул в сторону арки. Сделал вид, что не заметил соседа, который сметал с машины снег и явно был расположен обсудить последние новости о капремонте подъезда.
Сосед, госчиновник в далеком советском прошлом, высокого роста крепыш с небольшим брюшком и сканирующими карими глазами, считался в подъезде специалистом по связям с госструктурами, то есть с местным домоуправлением. Сосед писал замечательно витиеватые письма от общественности по разным поводам, и потом сам же ходил по инстанциям с этими письмами, как на работу.
— Главное, — говорил сосед после очередного успешного похода к начальству, — присвоить письму входящий номер, да чтобы на письме начальник управы расписался, да копию взять, и лучше в двух экземплярах. А потом, если что, вот они, эти письма, с резолюцией, с подписью, с датой! Решал? Подписывал? Теперь будь добр — отвечай перед народом! У меня, если что, и в газете связи есть. И пусть на предвыборном собрании перед нами отчитаются!
Вершиной общественной карьеры борца за справедливость можно было считать пикет из пенсионеров, которые пытались помешать сносу гаражей. Во время организации этой локальной забастовки сосед ходил значительно помолодевший, с горящим взглядом, и даже был замечен в дорогом супермаркете, где поздним вечером в нерешительности стоял около прилавка с салатами. Гаражи все-таки снесли, но сосед, сформировав и возглавив инициативную группу, сумел добиться, чтобы во дворе были сделаны места для парковки «для всех автовладельцев строения по адресу…».
В последнее время сосед был занят капитальным ремонтом дома в целом и подъезда в частности. Вопрос стоял глобальный: «Какого цвета будет плитка в подъезде?» — и, как любой вопрос общечеловеческого значения, требовал обсуждения, поэтому, заметив только начинающееся движение головы и корпуса соседа к нашему герою, он, наш герой, ловко ушел от соприкосновения взглядами, сместив корпус вправо, изобразив озабоченность и целенаправленность.
«Мне абсолютно безразлично, какого цвета будет плитка в подъезде, мне надо в магазин и обратно».
В магазине пришлось задержаться, для полной уверенности, чтобы дать возможность соседу уехать. В результате меньше времени осталось, чтобы подготовиться к приходу ВалентинИванны и спокойно покурить, а то она любит подсесть невзначай и разговаривать о чем-то своем.
ВалентинИванна была, в некотором роде, приходящая прислуга. Почему в некотором роде — потому что ВалентинИванна с первых же дней присутствия в его доме прочно заняла позицию члена семьи, правда, отдаленного. При взгляде на эту рослую пожилую женщину приходили на ум мысли о марафонских дистанциях на беговых лыжах. Друзья посоветовали нанять Валентину Ивановну, когда он как-то пожаловался, что выходные дни уходят на уборку. С тех пор, как она стала у него убираться, у него появилась возможность отдыхать по выходным, то есть оправданно ничего не делать.
ВалентинИванна жила в дальнем Подмосковье, содержала мужа и двоих детей с внуками, ездила на работу в Москву каждый день, включая субботу и воскресенье, вставала в пять утра и проводила по шесть часов в дороге. К нему она приходила по воскресеньям. При этом приезжала со своими тапочками, денег брала умеренно и очень любила делать подарки, украшающие, по ее мнению, дом. От этих подарков он приходил в тихий ужас, но отказаться не мог, боялся ее обидеть. Поэтому подарки брал, благодарил, что-то отдавал матери, а что-то прятал и иногда выкладывал перед приходом ВалентинИванны.
Один раз она с нездоровым блеском в глазах выложила по приходе какой-то сверток — это оказалась новая скатерть на кухонный стол, которая ну никак не гармонировала с кухней. Воспользовавшись его немым замешательством (он в этот момент соображал, как бы половчее отказаться), она быстро сменила скатерть на столе, гордо осмотрела поле незримой битвы и удалилась со словами: «Эту старую давно пора было выбросить». Он несколько месяцев невзначай стряхивал пепел на эту скатерть, пока не убедился, что покупка новой стала обоснованной.
Радио на кухне напевало страстным мужским голосом. «Интересно, какая женщина должна быть рядом с таким мужчиной? Блондинка с тонкой талией или брюнетка с высокой грудью? Преданно заглядывающая ему в глаза? А когда он показывает свою слабость, берущая все в свои руки — и заканчивается, как всегда, когда умело бьют по самому уязвимому, по желанию быть понятым и прощенным…» Оказывается, жалость к себе, как он ее ни вытравлял, опять поднялась, как ни в чем не бывало, до бровей — так, что даже в глазах потемнело.
Готов был нырнуть в самоистязание, но в этот момент пришла ВалентинИванна.
— Иван Александрович, я сегодня пораньше. У нас отменили электричку вечернюю, мне надо успеть, а то придется ночевать в Москве. Глажки много? Тогда я на неделе забегу и все поглажу, вы не волнуйтесь, вот прямо завтра и забегу, пока вы на работе.
Переобуваясь, заметила нечищеные ботинки.
— Иван Александрович, вы сейчас куда-нибудь пойдете? А то я ботиночки бы ваши почистила.
— Нет!
В ужасе метнулся к своим ботинкам, схватил и прижал к груди — это был такой же священный ритуал, как бритье — самому аккуратно вымыть ботинки, просушить, потом намазать кремом — и пусть стоят, блестят, ждут послушно. Особенно он любил, когда удавалось делать это заранее, вечером, тогда утром он ужасно собой гордился, и это чувство держалось очень долго, ну, до обеда, точно.
— Валентина Иванна, вы же знаете, я сам.
Огорчилась:
— Жениться вам надо, пусть ваши родственники найдут вам, если сам не можете. Я своему всю жизнь сама чищу, не жалуется. Да вы не обижайтесь, смотрите, что я вам для украшения принесла.
Теперь она с сумкой наперевес метнулась на кухню и — явно заранее приготовила — быстро что-то из нее достала, не успел он моргнуть, как на занавеске уже красовалась огромная аляповатая синтетическая бабочка.
В голове мелькнуло: «Отдам матери, скажу Валентине, что мать была у меня, ей очень понравилось, поэтому отдал, от сердца оторвал».
— М-м-м, красиво…
— Смотрите, настроение как поднимает.
Валентина ушла в комнату с тряпкой, а он остался наедине с пошлой бабочкой, которая нагло разложила крылья на его окне, и сквозь эти крылья просвечивал зимний бесцветный день.
Как будто картина в рамке — вылизанный дворниками рано утром асфальт, снежная горка, заезженная до земли, дети на санках, группа мамаш, прохожие… И все мимо него, там, в этой лубочной картине, и бабочка все время лезет в глаза.
Он считал себя эстетом и не признавал никакой подделки, что бы это ни было — куртки с рынка, растворимый кофе или синтетическая бабочка. В детстве, как все, наверное, он, лежа на животе в траве, смотрел, как они летают в жарком мареве, в запахе травы, а потом, как все, замирая от сладострастного ужаса, обрывал им крылышки… Вот стрекоз он уважал — за целенаправленность полета.
За окном было то, что другие называли — жизнь, и он смотрел на нее из своего окна и гордился чувством обособленности и неприступности, защищенностью, которую давал ему его дом. Кольнуло воспоминание о собаке — влажный прохладный нос. Он любил купить себе — бутылку, ей — косточку, чтобы никому не было обидно, и они прекрасно проводили время, довольные друг другом. Все, что он о ней помнил — как она смешно и старательно бегала за мячиком. Странно, он до боли в сердце переживал, когда она умерла, казалось, в очередной раз отрезали от него ломоть, а вот, смотри ты, как мало осталось воспоминаний, и спокойно и нежно становится от них на душе. О бывшей жене он предпочитал не думать вообще. Чаще всего он думал о работе.
На кухне появилась ВалентинИванна со свертком в руках.
— Иван Александрович, я вчера пирог испекла, вот, покушайте пока, с чайком. Заварить вам?
Заварка чая тоже была событием, к которому никто из посторонних не подпускался.
— ВалентинИванна, да я сам, спасибо, не надо.
Он сидел на кухне и смотрел на завернутый сначала в газету, потом в пару пакетов пирог, и злился на Валентину, потому что она вечно лезла не в свое дело, ну зачем пирог притащила, может, он такой и не ест, ему худеть надо, что она вечно навязывает ему свое видение мира — ведь придется этот пирог сейчас есть, чтобы не обидеть! Но почему-то, глядя на заботливо упакованный сверток, он представил, как вечером у нее дома пахло пирогами, как она утром, торопясь, укладывает пирог в сумку, еще небось и в коробке везла — чтобы не помялся, чтобы довезти и порадовать человека, который ей платит деньги, — и до слез ему стало жалко ВалентинИванну, себя и весь белый свет. Сначала жалко, а потом стыдно. Сверток ароматный развернул, понюхал — с рыбой — вкусно, конечно.
Надо будет мать попросить, чтобы тоже испекла, и вообще, давненько у родителей не был, отговорка всегда одна: «Много работы, приходится и в выходные работать», а на деле — просто трудно ехать и общаться, надо делать над собой усилие слушать незамысловатые истории, описание самочувствия, делать вид, что все очень хорошо, что он успешен, доволен собой и жизнью. Поэтому общения по телефону ему уже давно хватало и с родителями, и с немногочисленными оставшимися друзьями. Разговоры эти были второпях, как только кто-то пытался давать ему советы, он просто переставал слушать, со всем соглашался и старался быстрее разговор закончить.
Друзей вообще почему-то больше не становилось, они постепенно превращались в воспоминания о дружбе. Почему? Работы много, наверное. Доллар то растет, то падает, в экономике не пойми что творится. Никакой стабильности.
«Надо посидеть и подумать об экономическом кризисе», — решил он. Но сначала надо посмотреть, кто это ему на мобильный все утро названивал, домашний он еще вчера отключил. Так, сын звонил.
— Привет, сын. Как дела?
— Ты чего трубку не берешь?
— Да так, убираюсь, в магазин ходил…
— Слушай, я, это, можно, я твою машину вечером часа на два возьму?
— Впечатление произвести? Как работа?
— Да все нормально… Ну, пап, можно?
— Я подумаю. Кстати, ты знаешь, благодаря тебе я в большом почете у наших компьютерщиков.
— Почему это? Так дашь?
— Они решили, что раз я в разговоре употребляю к месту разные крутые слова, то я продвинутый пользователь, то есть свой. И они теперь ходят со мной курить и обсуждают их профессиональные вещи, в которых я ничего не понимаю, но к месту поддакиваю.
— Ха, правильно — важно не то, что ты есть на самом деле, а кем тебя видят другие. Ну?
— Баранки гну. Приезжай.
«Как он сказал? Откуда в нем это знание… Я с ним на такие темы не разговаривал. Я так постарел или молодежь выросла? А я в его возрасте об этом задумывался — как я выгляжу в глазах других? И что это — цинизм или зрелость?»
В размышления вмешалась ВалентинИванна.
— Иван Александрович, у вас очень холодные батареи. Вызовите слесаря, чтобы вам их продули, а то скоро крещенские морозы, вы замерзнете.
— Да, да, конечно, обязательно.
Неугомонная ВалентинИванна не отставала:
— А то давайте пройдем по подъезду, спросим, как у соседей. Вы уж, конечно, сам не пойдете, так давайте я пойду. Если у всех так — это одно, это надо в ЖЭК жаловаться, а если только у вас — надо что-то делать.
— Да, я схожу, попозже.
— Сначала надо к соседям сверху сходить, по стояку.
«Да не хочу я идти сейчас к верхним соседям!»
— Нет их, уехали, наверное — машины нет на месте.
Ушла наконец-то… О чем она говорит, какие батареи — кризис на носу!
Почему-то, под равномерный шум пылесоса, об экономике не думалось.
У него было ощущение, что он что-то делает не так. Это чувство появлялось у него все чаще в последнее время. «Я что-то не то делаю, что-то неправильно… Иду не туда…» Казалось — он когда-то шел по лесу, очень густому, по хорошо протоптанной, присыпанной еловыми иглами тропинке. Шел — и знал, зачем и куда он идет. Вокруг было разлито спокойствие, мох на деревьях мягко отсвечивал, в вершинах было солнце, лес был наполнен звуками и запахами — и в этом была жизнь. Где он сейчас? Когда он свернул в сторону, на какой развилке? Почему сейчас у него ощущение, что он заблудился, наступил вечер, он плутает в тумане, но кто-то мягкой рукой подталкивает его на прежнюю дорожку, оберегая, а он сопротивляется, потому что привык все проблемы решать сам?
У него все в порядке — квартира, машина, деньги… Работа с хорошей зарплатой. Его называют целеустремленным человеком, он сделал карьеру там, где ничего не понимал десять лет назад. Не то что до земли дорылся, до железобетона в своей области. Он всегда умел ставить перед собой цель и достигать ее, и гордился этим. Его богом была Успешность. Я — успешный человек. Всегда добивался того, чего хотел, любой ценой. Но что после меня останется, что, так сказать, на памятнике напишут? Вот дед — знаменитый был в своих кругах человек, командовал фронтом во время войны. Осталась память, архивы. А я?
Здоровье стало пошаливать — уже не двадцать лет. Может, зарядку начать делать? Горные лыжи купил, поддался на уговоры друга, два года стоят около входной двери, специально поставил, чтобы на глаза попадались, для стимула, так сказать… Даже смотреть на них некогда — утром бегом из дома, вечером поздно домой. Научился обходить их взглядом, они теперь не стимул, а немой укор. А ведь так приятно представить себя стоящим на снежном склоне где-нибудь в Альпах, в темных очках, элегантно опирающимся на палки. Почему-то в своих видениях на горных лыжах он никак не мог представить себя не то что в Альпах — дальше московских склонов дело не шло, но даже съезжающим с горы, все какая-то статика получалась.
Опять ВалентинИванна:
— Иван Александрович, я тут вам газетку принесла посмотреть, про здоровый образ жизни. Тут рецепты всякие, маме вашей покажите. Все очень хвалят, народная газета. У нас ее в электричке продают, я для вас взяла, вы ведь на сердце жаловались.
Газету взял, уткнулся в нее, сделал вид, что вчитывается, но желание, чтобы ВалентинИванна ушла домой поскорей, крепло. Представил, как останется дома один, заляжет перед телевизором…
Мечты были прерваны звонком в дверь. Пока шел к двери, обратил внимание, что шум пылесоса стих. За дверью стояла соседка.
— Здравствуйте, Иван.
«Какая у нее голубая норка! Интересно, сама купила или мужик подарил?»
— Иван, извините, вы дома будете сейчас, часа два?
«Это что, новый способ заигрывать с мужчинами? Так, улыбочку держим, как на переговорах».
— Да, наверное, буду…
Главное, паузу выдержать, пусть все сама скажет.
— Понимаете, мне надо отъехать ненадолго, а я еще утром вызвала слесарей, у нас батареи очень холодные, мне сказали, что надо продуть или как там это называется, а их нет и нет, мне надо бежать, я вам ключ оставлю, вы не могли бы им открыть без меня, пусть все, что надо, сделают, я вернусь через два часа.
Как это расценить, наглость или не наглость — отдать малознакомому человеку ключи от квартиры? До такой степени доверчивая и наивная? И кому это она еще раз говорит: «Здравствуйте»? Оглянулся — а вдалеке маячит ВалентинИванна, с независимым видом, шланг пылесоса наперевес, жадно внимает разговору. Заметила, что на нее смотрят, и сразу же деловито принялась за уборку.
А дамочка-то, дамочка — ишь, как головку наклонила, смотрит искоса, пушистый воротничок приподняла, лицо в нем спрятала… Я тоже хорош — чего живот втянул? Ничего в ней нет особенного, кроме голубой норки, и не молоденькая.
— Ну, если вы гарантируете, что вернетесь через два часа, я могу взять ваши ключи.
— Спасибо огромное, я вам на всякий случай мобильный оставлю, а вы мне ваш номер дайте, пожалуйста, на всякий случай.
Придется дать, мало ли что. Надеюсь, она не будет мне названивать среди ночи, чтобы выяснить, как я себя чувствую и не одиноко ли мне. Мне-то уж точно ее телефон не понадобится. Кстати, а как ее зовут? Забыл, и она не написала, а теперь как-то неудобно спрашивать.
— Спасибо еще раз, до свидания. Я предупредила в ЖЭКе, что ключи будут у кого-нибудь из соседей. А вы на горных лыжах катаетесь? а где?
В этом месте надо загадочно улыбнуться и сказать неопределенно:
— Так… с друзьями ездим…
— Я тоже катаюсь, только начала. Ну, до свидания.
Он подошел к окну как раз в тот момент, когда голубая норка выскочила из подъезда и поспешила в сторону метро. Внезапно понял, что все это время старательно втягивал живот и держал осанку, потому что мозг уже услужливо нарисовал мысленную картину: он на снежном склоне, на фоне Альп, в очках, а рядом — эта нелепая голубая норка, тоже в горнолыжных очках. Тьфу ты!
Чем же она меня зацепила? Надо будет к ней зайти, батареи проверить, что ли. Очень удобно — можно будет ходить друг к другу в гости.
От этих забытых шаловливых мыслей захотелось смеяться — он вспомнил, как это — самому над собой смеяться, над своими мыслями, знать, что все это — несерьезно, что ничего не произошло на самом деле. В последнее время беседы с самим собой за бутылкой превращались в истощающий монолог о том, что никто его не ценит, беседы с друзьями — в обсуждение политической ситуации на Ближнем Востоке, цен на бензин, идиотов-начальников, и все заканчивалось тяжелой головой и мутью в душе.
А коллаэдр? Важно это или нет — он и сам не знал.
Появилась ВалентинИванна с вопросом:
— Иван Александрович, у вас там книжки лежат, я разложу по полочкам?
Только не это, он один знает, где что должно лежать — это его дом. Грудью прикрыть — бежать в комнату.
Сдержанно и неторопливо прошествовал следом за ВалентинИванной.
— Какие книги, эти?
На самом верху стопки лежала книжка, которую он никак не мог дочитать, «Дураки на работе», сам же ее в офисе разрекламировал, уже очередь за ней, сначала интересно показалось, а потом — то ли некогда, то ли интерес пропал, решил, что дураков уже не изменить.
Однако ВалентинИванну, кажется, книга заинтересовала.
— А что за название такое интересное, Иван Александрович?
Почему-то захотелось рассказать все и объяснить так, чтобы ВалентинИванна поняла, как ему тяжело работается и сколько у него проблем.
— ВалентинИванна, знаете, сколько дураков на работе! Ведь у нас же страна непрофессионалов, у нас профессионалов уничтожают, вокруг серая масса, которая не терпит, чтобы из нее кто-то выделялся, стоит выделиться — и включаются защитные механизмы у толпы, потому что посредственность не хочет осознавать, что есть кто-то, кто умнее, ярче. Потому что тогда у обычных серых людей возникает ощущение собственной никчемности, и они начинают уничтожать ярких и талантливых. И так везде, вот хоть и американец написал, у них то же самое. Конечно, у них многое отличается, там, если что, и в суд можно подать, и к руководству обратиться, но он дает такие советы, как реагировать на дураков, как себя вести, чтобы себя обезопасить, чтобы не дать себя сожрать. У нас ведь даже вместо слова «руководитель» говорят «начальник».
Во время этой пламенной речи ВалентинИванна, на первый взгляд, внимательно его слушала, но его что-то поразило в этом внимании. Казалось, она прислушивается не к смыслу его слов, а к чему-то не то внутри нее самой, не то внутри него. Но его уже подхватила волна негодования, ему очень хотелось высказаться.
— А менеджмент? Да у нас нет даже намека на профессиональный менеджмент, у нас просто не понимают, что это такое — правильно организованные бизнес-процессы! И как люди не понимают, что от этого зависит эффективность бизнеса, их собственное, в конце концов, благополучие! А когда я пытаюсь что-то объяснить, дать рекомендации, меня просто не хотят слушать, делают вид, что я — пустое место!
Голос сорвался на визгливой ноте, а ВалентинИванна как будто очнулась и, заглядывая ему в глаза, сказала:
— Знаете, я думаю, каждый человек здесь — внутри — свободен. И никто не имеет права эту свободу ограничивать, только если сам человек не позволяет это делать. Я это по себе знаю.
Он опешил — ему было нужно, чтобы его пожалели, поняли, а она опять со своими советами. При чем тут ее свобода? Он — о себе!
— Валентина Ивановна, вы что, их защищаете?
— Да с какой стати мне их защищать, Иван Александрович! Я просто не понимаю, зачем вы так много нервов тратите на работу. Зарабатываете деньги — и слава Богу. Вы ведь хороший человек, вон, подарки мне какие делаете к праздникам, и внукам моим. Я в последние несколько месяцев все время за вас свечку в церкви ставлю. Не расстраивайтесь вы так, люди вон какие разные. А книжечки я все же по полочкам разложу.
Она ловким движением сунула книгу в стопку, подальше, продолжая убираться.
Сопротивляться почему-то не было сил. Телефонный звонок его спас, друг Димоныч, в институте вместе учились, сейчас редко виделись:
— Слушай, тут дело такое… У тебя деньги есть? На неделю одолжи? Комп сломался, а мне надо работать, буду новый покупать. Как у тебя на работе — все то же? Ну, лады, я к тебе вечерком заеду.
ВалентинИванна заканчивала уборку, напевая что-то из попсы. Чай пить отказалась, тем более с пирогом. Сказала смущенно:
— Что вы, Иван Александрович, спасибо, мне же далеко ехать, а пирог вы уж сам ешьте, я его для вас принесла.
Он подошел к окну, когда она как раз выходила из подъезда. Картина маслом, что называется: перед подъездом стояла небольшая группа пенсионеров, посреди которой высился сосед, оживленно что-то рассказывая и при этом победно поднимая указательный палец в перчатке. Понятно, плитка на стенах в подъезде будет зеленого цвета. Молодец, сосед! Есть в жизни правда! Действительно, розовая плитка на зеленых стенах — это перебор, сон сумасшедшего дизайнера. Сосед говорил, что это не сон, а просто денег наворовали, и лепят теперь, что у них есть. ВалентинИванна присоединилась к группе и тоже стала что-то обсуждать, кивая головой. О, а вот и голубая норка! Тоже заинтересовалась, остановилась. Это теперь надолго, можно и сыну позвонить.
— Ну что, пап?
— Ты едешь? Когда будешь?
— Через час. Документы приготовь.
— Слушай, как ты там сегодня сказал? Ну, эта фраза, что неважно, какой ты есть, а важно, каким тебя видят другие? Как ты точно сказал?
— А зачем тебе?
— Записать хочу. Ну?
— Не скажу. Потому что это не всегда верно. Документы приготовил?
Поганец. Так, ключи голубой норке отдал, сообщил ей, что на лыжах кататься не умеет, теперь надо родителям позвонить.
Бодрый голос отца:
— Алло, слушаю вас.
«Ведь знает, что я звоню, у него же определитель».
— Па, да я это, я. Не узнал?
— Почему не узнал? Узнал.
— А почему спрашиваешь? У тебя же определитель!
— А так интереснее!
— Ты что делаешь-то?
— Фильм записываю… Уже заканчивается. Подожди, я выключу…
Ждать пришлось довольно долго, но, странное дело, это больше не раздражало.
— Уф, ну все. Вань, мы с матерью подумали — у тебя все в порядке-то?
В этом месте раньше следовал фальшивый, наигранно бодрый ответ: «Да, все хорошо! Все супер! Работы много, когда приеду — не знаю, как только поменьше будет работы» и так далее. Отец обычно хмыкал и отвечал: «Ну-ну».
— Знаешь, пап, плохо все. На работе ничего не получается, не знаю, что делать…
— Ты, Ваня, приезжай-ка к нам, мы с тобой поговорим, все обсудим. Отдохнешь у нас, погуляешь, поспишь, воздух у нас, мать испечет что-нибудь. Когда приедешь?
— Да в следующие выходные и приеду.
Его поразило, что отец не произнес свое обычное «Ну-ну», а сказал:
— Мы тебя будем ждать.
Так, документы сыну подготовил, теперь надо подготовиться к встрече с Димонычем, который всю жизнь беззаветно служил Родине. Что у нас в холодильнике? Вспомнил — Димоныч любил картошку с селедкой, значит, надо бежать за селедкой.
Положил лыжи на пол, встал на них и стал представлять себя на склоне, как он закладывает крутой вираж, и снег вихрем из-под лыж, ветерок в лицо, и вокруг много лыжников в разноцветных костюмах, а позади — синее небо, снежные вершины. Почему нет?
Он не был уверен, что знает, как именно он будет теперь жить, но он точно знал, что бабочку матери не отдаст, и это было так же точно, как и то, что вечером зажгутся фонари и выйдут дворники мести двор, что у соседки любящий муж и взрослые дети, что ВалентинИванна скоро перестанет к нему приходить, потому что ей надо ложиться на операцию («Ничего страшного, только на неделю»), а потом она будет работать в одной семье, на целую неделю. Еще он знал, что Димоныч через неделю деньги не отдаст, а отдаст только через полгода, еще и пожить попросится. Он был уверен на сто процентов, что слесарь к соседке сегодня уже не придет, но плитка в подъезде определенно будет зеленого цвета.
