Сергей Иванович Чупринин — известный филолог, критик, публицист, главный редактор журнала «Знамя». Член Союза писателей и Русского ПЕН-центра, Председатель комиссии по творческому наследию Д.С. Самойлова. Координатор и член жюри литературной премии «Поэт», председатель жюри Русской премии. Автор многих статей и книг о современной литературе, в том числе — трехтомного проекта «Русская литература сегодня: Большой путеводитель, Зарубежье, Жизнь по понятиям».
— Сергей Иванович, насыщенность вашей деятельности поистине впечатляет. вы — профессиональный литератор, автор многих книг, главный редактор журнала «Знамя», член жюри литературных премий, эксперт в области современной литературы. Какой этап переживает русская литература сегодня? Можно ли говорить о существовании общих тенденций, тем, стилистических и жанровых особенностей?
— Обычно говорят, что нормальное состояние литературной жизни — это война, когда писатели, придерживаясь разных идеологических или эстетических точек зрения, сражаются друг с другом за внимание читателя и за то, кто более полно выражает в своем творчестве дух времени. На мой взгляд, сегодня никакой борьбы в литературе не происходит, поэтому даже трудно говорить о литературном процессе, поскольку литературный процесс предполагает взаимодействие разнородных текстов и по-разному ориентированных писателей. Сейчас можно говорить скорее о литературном пространстве, в котором одновременно, параллельно друг другу живут самые разные течения и явления. Скажем, период конца 80-х — начала 90-х годов прошел под знаком борьбы так называемых «писателей-демократов» с так называемыми «писателями-патриотами», и предметом их спора было настоящее и будущее отечества. Если 90-е годы прошли как непрестанная взаимная полемика постмодернизма и реалистических форм повествования, то сейчас каждое направление существует само по себе, вне полемики и борьбы с противоположными течениями. В этом смысле современная литература очень расслоилась: в ней есть и ситец, и парча, и высокое, и низкое, и то, и другое, и пятое, и десятое…
Характерной общей тенденцией эпохи является постепенное проникновение в современную литературу приемов и методик массовой культуры. У писателей, которые слыли отъявленными либералами, теперь все чаще появляются высказывания сугубо патриотического характера, а писатели-реалисты дополняют свой художественный арсенал приемами постмодернизма. Таким образом, сейчас мы переживаем, с одной стороны, период смежного существования самых разных художественных начал, а с другой — период конвергенции, взаимопроникновения разнородных пластов литературы.
— Вы упомянули о том, что одним из знаков современной литературы стал поворот от либеральных позиций к патриотическим. Как вам кажется, это реакция на массовую культуру?
— Я думаю, это скорее реакция на состояние массового сознания. Каждый писатель старается уловить дух переживаемого момента и стремится понять, каков его потенциальный читатель. В 90-е годы наше общество было гораздо более поляризовано и расколото: если ты за свободу — значит, ты не патриот, если ты за отечество, то, значит, против свободы. Разумеется, талантливые литераторы осознавали схематичность и условность этих крайностей, но, тем не менее, нажим, акцент на одну из их составляющих был чрезвычайно важен. Писатели же нового литературного поколения — те, кто пришел позже периода «Sturm und drang» 80-х — 90-х годов (нем. «Буря и натиск» — название (по одноименной драме Ф.М. Клингера) литературного движения в Германии 70–80-х гг. XVIII в., к которому принадлежали молодые И.В. Гете и Ф. Шиллер. — Ред.), — просто не понимают, в чем предмет спора. Не видя никаких противоречий между двумя, еще недавно крайними позициями, они считают себя как патриотами, стоящими за отечество, самобытность и преемственность традиций, так и либералами — ценителями человеческой свободы.
— Вы сказали о том, что нормальный литературный процесс протекает в стремлении писателей наиболее точно выразить дух времени. Так ли уж важен для художника голос эпохи, дух переживаемого момента? Всегда ли творчество зависимо от мироощущения современности, ее пристрастий, ее тенденций?
— Мне кажется, в этом вопросе необходимо воздерживаться от чрезмерных обобщений. Когда-то в плохих литературно-критических статьях любили прибегать к таким формулам: «читатель ждет…», «читатель надеется…», «читатель хотел бы…». Такой подход сам по себе неверный: читатель не один, их много, и от литературного текста, как сказал Салтыков-Щедрин, «одни ждут конституции, а другие — севрюжины с хреном». Столь же индивидуален и вопрос о духе времени — о тех импульсах читательской, народной, общественной мысли, с которыми каждый автор находится в своих отношениях. Есть литераторы, которые работают «в башне из слоновой кости», то есть стараются не прислушиваться к тому, что заботит эпоху и что творится в умах современников — их потенциальных читателей. У них есть высшие цели, которые не зависят от исторических треволнений и социальных перемен.
Есть другие писатели — и их гораздо больше: это авторы, которые хотят быть поняты и прочтены именно здесь и именно сейчас, хотят, чтобы их книги тоже участвовали в процессе вызревания массовых, общественных мнений и ожиданий. Каждый по-разному стремится быть чутким к тому, что происходит именно в текущий момент нашей жизни. Разумеется, и сегодня продолжают появляться книги, не привязанные к конкретной эпохе, произведения, на которых можно поставить любую дату: они могли бы возникнуть и в советское время, и в эпоху Серебряного века. Но в подавляющем большинстве книги помечены знаком своего времени, они написаны как отклик на новейшие события и ожидания. «Чего же ты хочешь, читатель?» — как будто спрашивают эти авторы.
Мне не хотелось бы отдавать предпочтение ни первому, ни второму подходу: здесь необходимо, прежде всего, доверие к автору, к его художественным задачам и внутреннему выбору своей творческой роли — быть ли ему свидетелем вечности или летописцем наших дней.
— Сейчас появляется все больше авторов, обращенных в своем творчестве к вопросам веры и Церкви, к жизни церковных людей. Такие произведения даже стали выделять в самостоятельный жанр, в отдельное направление — так называемая «духовная», или «православная» литература. Как вам кажется, оправданы ли попытки таких жанровых, тематических определений? И как вы относитесь к этим авторам?
— На вопрос о «духовной литературе» как отдельном направлении нельзя ответить всего одним тезисом. Ответ придется выстраивать с помощью таких словесных формул, как «с одной стороны» — «с другой стороны», или «во-первых» — «во-вторых»… Итак, во-первых. Никак не могу не поддержать тот путь к Богу и Церкви, на который становится все больше и больше людей, в том числе — и писателей. Разумеется, такой путь открывает новые горизонты и в постижении литературы, и в постижении собственной авторской сверхзадачи, что, в свою очередь, тоже является одним из откликов на читательские ожидания. Естественно, на этот путь нельзя никого насильственно толкать, нельзя осуждать тех, кто на него еще не встал и, возможно, никогда и не встанет. В конце концов, человек располагает свободой воли, которая что-то предписывает ему — именно этому, конкретно взятому человеку… Так вот, когда я вижу, что литературные тексты все более и более насыщаются духовной проблематикой, когда я вижу, что во многих произведениях верующие люди и даже священнослужители становятся активными, деятельными участниками событий, то понимаю, что именно таков вектор целого пласта нашей современной жизни, и это не может не радовать. Тем более — с учетом того, что включение священников, монахов и вообще церковных людей в ткань литературного произведения имеет чрезвычайно важное просвещающее действие. Ведь раньше люди Церкви если и встречались в литературе, то поворачивались к читателю исключительно своей парадной стороной: священник непременно появлялся в облачении и выполнял какие-то священнодействия. В глазах неподготовленного, невоцерковленного читателя священнослужитель воспринимался скорее как образ какого-то начальства, вызывающего опаску и оторопь, чем как живого собеседника, способного к диалогу. Благодаря произведениям многих современных писателей эта ложная картинка сменяется подлинной: мы видим, что люди Церкви — такие же живые люди, как и все остальные, подверженные и сомнениям, и соблазнам. Другое дело — как они справляются с этими сомнениями и соблазнами… Повторяю, такие произведения способны повернуть неверующего человека к духовной проблематике и к вере, и это, несомненно, положительная сторона появления такой литературы.
Переходя к конкретным именам, в первую очередь, хочется назвать Олесю Николаеву — замечательного поэта и очень точного живописателя церковной жизни, жизни прихожан и монахов — тех кругов, в которые так или иначе вовлечено множество наших людей. Здесь же можно назвать и имена Майи Кучерской, Алексея Варламова и других писателей, которые готовы рассказать о том, что происходит сегодня в Церкви и вокруг нее, о ее сложных взаимоотношениях и с неверующими, и с тем огромным большинством, которое готово уверовать, но не смогло еще совершить решительного шага. Итак, это во-первых.
Во-вторых. Мне бы не хотелось, чтобы такая литература выделялась в особое направление или становилась бы чем-то вроде индульгенции для писателей творчески слабых, рассчитывающих на то, что высокая духовная проблематика оправдывает художественное бессилие и худосочие. Мне вообще не нравятся определения «православная литература» или «духовное творчество»: они напоминают мне скорее ернические высказывания типа «литература о работниках Газпрома», «проза о пожарниках» или «стихи о медсестрах». Иными словами, неправильно привязывать литературные направления лишь к теме, к содержанию, как и нельзя, чтобы присутствие духовной проблематики в произведении становилось оправданием для авторов, не обладающих художественным талантом. Мне приходилось уже об этом писать в моей книге «Русская литература сегодня. Жизнь по понятиям», где в статье о духовной поэзии я привожу пример как раз такого случая. Мне в руки не раз попадались огромные антологии типа «Собор стихов: Стихи-свидетельства о пути к Христу, написанные поэтами Кузнецкого края», составленные исключительно по признаку причастности тех или иных авторов к религиозному опыту в их частной жизни, а совсем не на основе художественных качеств. Поэтому я очень сдержанно отношусь к попыткам создания всевозможных «обществ православных литераторов», «союзов христианских писателей» (подобные ассоциации уже существуют) или же отдельных «православных», «христианских» направлений в литературе. Как в прозе, так и в поэзии все решает в конечном итоге только одно — талант. Все зависит только от той художественной задачи, которую ставит перед собой автор.
— Сергей Иванович, как критик и тем более как главный редактор журнала «Знамя» вы вынуждены читать огромную массу рукописей и, соответственно, выбирать наиболее интересные и качественные вещи. По большому счету, литература — это дело вкуса. Но только не для профессионального литератора, для которого должны существовать и какие-то объективные критерии отбора, показатели качества, талантливости, художественной глубины того или иного произведения. Каковы эти критерии и показатели?
— Если вы обратили внимание, современная литературная критика, да и вообще просвещенные читатели сейчас почти не пользуются такими понятиями, как «гениальный», «талантливый» или «бездарный». Эти понятия практически вышли из употребления по вполне понятной и естественной причине. Во-первых, эти слова абсолютно затрепали бесконечным употреблением, а во-вторых, они почти ничего не значат. Они больше подходят для каких-нибудь студентов-первокурсников, которые обмениваются друг с другом мнениями по поводу их стихов: «Послушай, да это же гениально, старик!», «А у этого стихи совершенно бездарны!». Это понятия, в которых сложно найти какую-то логическую интеллектуальную основу и которые всегда оценочны, а значит, и абсолютно вкусовые.
Когда же речь идет о деятельности профессионального литератора — а я volens-nolens (лат. волей-неволей. — Ред.) в этой роли выступаю вот уже несколько десятилетий, — то необходимо основываться на нескольких вещах. Первое. Когда встречаешься с текстом, нужно понять его квалификационный уровень. Как сейчас выражаются, это «выше плинтуса» или «ниже плинтуса». Если это стихи, то владеет ли поэт размером, строфикой, имеет ли он свою систему образных средств, или же его поэзия — чистая эклектика. То есть первое, что делает профессиональный литератор — обращает внимание на формальные, технические показатели, которые выявляют определенный уровень: имеет ли смысл вообще рассматривать этот текст или же налицо чистая художественная самодеятельность? Эти вещи узнаются мгновенно, и опытному человеку достаточно полутора-двух страниц, чтобы понять уровень написанного. Этот первоначальный анализ текста для профессионала не представляет никакого труда: технические характеристики — вещь наглядная и исчисляемая.
Второе. Толстые литературные журналы и, в частности, журнал «Знамя», в котором я работаю, публикуют литературу качественную. Что это значит? Мы стараемся понять, обладает ли автор своим собственным языком, собственным стилем. Это понятно по фразам, по абзацам, по строфам, если речь идет о стихах. Или же текст написан простыми, обычными, рядовыми словами, за которыми нет никакого образа, никакого стиля. Один критик как-то сравнил слог писателя с джипом, который без треска довезет от одного сюжетного поворота до другого. Вот такие тексты нельзя назвать качественной литературой, годной для публикации в толстых журналах. Нам бы хотелось, чтобы в тексте передавалось очарование личности, обаяние того или иного авторского стиля, своеобразие взгляда на действительность. Эти показатели тоже видны и наглядны: либо вещь написана нормативным школьным языком хорошего ученика, либо это искусство, выделка из слов какой-то совершенно иной материи, чем обычная ткань. Это было замечено еще формалистами в начале ХХ века, и, как писал Виктор Шкловский, «поэтическая речь неестественна». Явление культуры отличается от простой коммуникации.
Третье. После выявления авторского стиля ты задаешь себе вопрос: а что, собственно, сказал тебе писатель? Есть ли в том, что сказал тебе автор, какие-то новые сведения о человеке? Литература — это всегда сведения о человеке. Даже если это пейзажная лирика, она должна быть сообщением чего-то, о чем ты не знал, о человеке. О человеке-авторе или о тех чертах и свойствах, которые присущи либо не присущи читателю. Тебе должно что-то открыться, на что-то ты должен взглянуть по-новому. Читателю, в идеале, необходимо обладать эстетической любознательностью — стремлением открыть что-то, чего он не знал. Литература должна соответствовать этой художественной функции и ориентироваться именно на такого любознательного читателя. Понятно, что этой любознательностью обладают далеко не все: кто-то удовлетворяется тем, что перечитывает Гончарова, Диккенса, Джойса и других классиков литературы. Но с таким консервативным подходом нечего делать ни в издательстве, ни в толстом литературном журнале. Профессионалу же необходима художественная любознательность, стремление и умение увидеть в произведении что-то новое — то, чего еще никогда не было. И вот, когда в тексте это новое есть, ты можешь признать произведение качественной литературой. Хотя и бывает так, что текст тебе в общем-то и не близок, он может быть тебе даже неприятен. Совсем недавно в редакцию пришел текст, который написал мальчик — так называемый антифашист, вступивший в борьбу со скинхедами. Увы, но смыслом борьбы антифашистов со скинхедами довольно скоро стало разбивание голов друг другу… Так вот, повесть представляет собой опыт этого молодого человека, его мироощущение — с готовностью так легко проститься с жизнью, с борьбой, с агрессией, с образом врага, с описанием столь необычного образа жизни. Крайне неприятный текст, но очень яркий, со своим языком и, действительно, с новыми сведениями о жизни. Наверное, я напишу к этой повести предисловие, которое будет начинаться словами: «А мои дети не такие». Чужой, даже можно сказать, враждебный текст, но мы его напечатали. Потому что это литература, это, действительно, новое слово и свой органический, естественный язык. Вот пример того, как литераторы — в ущерб личным вкусовым пристрастиям — признают неблизкие им произведения качественной литературой.
— А каковы ваши собственные литературные предпочтения? Каких авторов вы любите, какую литературу читаете для души, а не по работе?
— Здесь необходимо учитывать и мой возраст, и сферу моих профессиональных занятий. Я уже усталый читатель. Слишком много прочтено, и иногда кажется, что новое уже не вмещается ни в память, ни в разум. Скажем, когда я был молодым человеком, то стихи запоминал со второго чтения. Были у меня, разумеется, любимые поэты, которые, впрочем, так любимыми и остались, и их я готов читать километрами. Помню, как после вручения премии «Поэт» Александру Кушнеру в телевизионном интервью меня попросили обосновать мой выбор. Я ответил: «Как я мог не проголосовать за Кушнера, когда я могу читать его стихи наизусть в течение полутора или даже двух часов!» «Да? — удивились тележурналисты. — Ну так вперед!» Я почитал минут десять, они поняли, что проиграли, и на этом интервью закончилось.
Тот объем прочитанного в юности — стихов, прозы, статей — живет во мне до сих пор и, заполняя резервуары памяти, разумеется, притупляет интерес к новому, способность полюбить его столь же страстно, как это было раньше. Я начинал как критик поэзии, написал несколько книг, десятки статей, сотни рецензий, и стихи новых для меня авторов теперь уже часто остаются на поверхности моего восприятия, не погружаясь вглубь. Я могу их оценить, понять, проанализировать, но принять к сердцу, внутренне пережить их уже не получается. Со мной все-таки остаются те поэты, которые я успел полюбить 20, 30, даже 40 лет назад. Имена пяти таких с юности любимых поэтов я уже назвал: это лауреаты премии «Поэт», в выборе которых я принимал участие. К ним я могу прибавить имя замечательного и очень интересного поэта Геннадия Русакова, которого я очень ценю, поэта без шумной известности. Кстати, это пример художника, живущего очень интенсивной духовной жизнью, человека религиозного, хотя и обходящегося в своих стихах без каких-то внешних признаков и аксессуаров религиозности. Это качество я ценю гораздо больше, чем церковную орнаментальность в поэзии, которая встречается, например, в стихах, написанных к церковным праздникам — к Благовещению, Рождеству и так далее. И если уж мы заговорили о духовной поэзии, то ее образцом для меня служат стихи Бориса Пастернака из романа «Доктор Живаго». В них ведь тоже очень мало внешних признаков церковности и религиозности, воплощенной не явно, а незримо — в том духе, который наполняет и пейзажные, и любовные, и прочие стихи Пастернака.
Последним ярким для меня поэтическим открытием был Борис Рыжий — молодой поэт из Екатеринбурга, который очень стремительно и выразительно начал, был замечен и услышан, но распорядился своей судьбой немилосердно, покончив с собой в 27 лет. Есть такая сакральная магия цифр — возраст Лермонтова, когда такие страстные молодые поэты, воспаленные вибрирующей нервной системой, уходят из жизни. Поэзия Рыжего — яркие, темпераментные стихи молодого горожанина, которому мир открывается совсем иначе, чем мне, человеку из предыдущего поколения. Сейчас тоже появляются интересные, симпатичные поэты, я охотно их хвалю, охотно их печатаю, но моими они пока еще не стали.
Проза. Есть писатели, которых я ценю очень высоко — это самые разные авторы. Из них есть писатели, странно распоряжающиеся Божьим даром, поступающие с ним так, как когда-то сделал французский поэт Артур Рембо, который в 19 лет бросил творчество ради торговли. Пример такой судьбы — замечательный писатель Саша Соколов, автор блестящего и, без преувеличения, гениального романа «Между собакой и волком». У него есть еще два романа, написанных с большим временным промежутком, несколько эссе, какое-то количество верлибров. Такой же случай был и в истории журнала «Знамя», когда самотеком — из рукописей нестатусных литераторов — к нам пришли два рассказа под псевдонимом Дмитрия Бакина. Им оказался молодой человек, который работал таксистом. Эти рассказы мы мгновенно напечатали — настолько они были ярки, своеобразны, ни на что не похожи. Потом у него вышла маленькая брошюра в серии «Библиотеки “Огонька”»… И все. Он исчез. Многие годы никаких новых текстов не появляется.
Кстати, о самотеке. Именно там впервые возникло имя никому не известного тогда Виктора Пелевина, который прислал к нам в редакцию повесть «Омон Ра». Мы ее тут же напечатали, и с этого начался путь Виктора Пелевина в большие знаменитости. Этот автор, кстати, входит в число тех, кого я очень ценю, хотя и не могу сказать, что являюсь его горячим поклонником. Последний его роман, который мне по-настоящему понравился, — это «Generation P», все остальное мне кажется уже более игровым, эксплуатирующим те приемы, которые были найдены раньше. Для меня это промышленная разработка тех первоначальных художественных открытий, которые когда-то звучали у Пелевина свежо, необычно и ярко. К сожалению, такое истощение художественных запасов, первоначальных многообещающих открытий происходит с писателями — в том числе и известными (имена их называть не будем) — довольно часто. Многие продолжают писать и пишут много, но их тексты уже далеки от той блестящей прозы, которой буквально зачитывалось целое поколение несколько лет или десятилетий назад. Своего рода феномен «выработанной жилы»: у кого-то таланта хватает на целую жизнь, а у кого-то жизнь оказывается дольше творческой судьбы.
Впрочем, это ведь тоже означает, что в литературе что-то постоянно меняется и обновляется, не правда ли? Что она живет и, как дух, дышит, где хочет. «Талант — единственная новость, которая всегда нова», — сказал когда-то Борис Пастернак. И это по-прежнему является правилом, нормой (и счастьем!) как для тех, кто способен к поистине высокому художественному творчеству, так и для всех нас, готовых эту «единственную новость» оценить, понять и принять всем своим сердцем.
