Каждый раз мы предлагаем читателю новую фотоисторию о наших современниках с удивительной и в чем-то поучительной судьбой. В этом номере мы продолжаем рассказ о поездке нашего фотокорреспондента на Чукотку
Блеск в глазах и страсть к приключениям на Чукотке проходят быстро. Бескрайний простор и малолюдность пространства довольно скоро размывают никем не поддерживаемый и ничем не питаемый порыв, человек успокаивается, ожидание непознанного сменяется ровным отупением и равнодушной тоской.
Новичок ощущает здесь нехватку всего. Из-за скудной растительности кислорода процентов на двадцать меньше обычного; камень, мерзлота и суровый климат не дают земле плодоносить, а недостаток овощей и избыток белковой пищи принимает редкий европейский желудок. От китайской картошки и огурцов, выращенных на химикатах, люди болеют. От климатических скачков ветра и влаги вылезают хронические недуги.
Дорог почти нет, жители путешествуют морем, а оно чаще штормит, отчего суда подолгу стоят в ожидании тихой погоды. Можно и по воздуху, но сильный ветер и непрестанные туманы заставляют порой ожидать вылета по три недели. Прибавьте к этому по-провинциальному низкую зарплату и высокие цены. Все, как здесь часто говорят, из-за «сложной транспортной схемы».
Большинство русских колонистов собирают средства для поездки на Материк. Продолжительность отдыха для солидности удваивают: отпускное бьеннале празднуют четыре-пять месяцев летом, в Астраханской или Краснодарской губерниях. Через несколько лет заполярных трудовых будней получают квартиру в Новгородской или Воронежской землях, и вот только там начинается понятное нам течение жизни.
Нужен особый строй души, чтобы поездка на край страны не обернулась разочарованием, нужна особенная сила, чтобы выстоять в своей правде, построить иную жизнь. Иную, потому что прежним ваш путь на Чукотке уже не будет – эта земля сильно отличается от той, где исконно жил русский человек.
Новое миссионерство
Людей воцерковленных тоже мало, можно сказать, что их нет. Церковная жизнь начата недавно, в большинстве поселков, построенных в порыве советского освоения Севера, храмы не предусмотрели. Десятилетнюю историю чукотского православия можно называть новоначальной, она, подобно отроку с чистой неискушенной душой, говорит честно и открыто, порою не к месту и совсем не вовремя, иногда не понимает, почему ее вопросы остаются безответными, почему в ее адрес столько иронии и кривотолков.
Окраинное положение многим определяет строй жизни молодой епархии. За редким исключением сюда попадают люди странной, извилистой судьбы. Часть священников и клира настроены радикально, но все они по-своему замечательны. С них другой спрос, эти люди выживают в трудных, часто страшных условиях. Некоторые признаются, что перед окончательным решением о переезде, там – на Материке, они знали, что будет непросто, но что настолько – никто не мог вообразить!
Многие батюшки служат в брошенных поселках, где к храмикам, перестроенным из аптеки или магазина, со всех сторон подступают совершенно пустые кварталы домов с заколоченными ржавой жестью окнами. На улице и в подъездах валяются пьяницы, через которых перешагиваешь, спотыкаешься, из соседних дверей доносится матерщина – очень трудно оставаться человеком в таком окружении. В некоторых храмах не набирается и десятка прихожан, священник, чтобы выжить, вынужден устраиваться на светскую службу.
А с другой стороны, именно этими условиями привлекательна Чукотка. Игумен пока единственного женского монастыря на Чукотке – Илия, признался, что здесь как раз та обстановка, о какой он молился и какую искал все прошлые годы монашества.
«Всю жизнь мечтал жить в бедном монастыре. Монах дает обет нестяжания, не только чтобы не иметь заботы о лишнем. Важно не надеяться на силу человеческую. С деньгами и запасами больше искушений, нету должного упования на Промысел Божий, труднее сохранить веру живой. Когда нет средств и неоткуда им появиться, остается одно – уповать на милость Господа. И знаете, по милости своей никогда Господь не оставляет. Такая жизнь для меня значительнее».
Исконный для русского человека спор между словом и делом для местного архиерея решен в пользу дела. Как человек владыка Диомид уверенно стоит рядом с коллегами по цеху, но как монах он действительно живет редкой для его сана аскезой: в храм ходит пешком, служит каждый день в священническом облачении: крестит, отпевает, освящает. Иногда, говорят, владыку можно увидеть рядом с храмом в робе с киркой или лопатой на строительстве будущего монастыря. На Чукотке отношения между людьми короткие. Личина здесь быстро становится очевидной.
Миссионерские хлопоты по воцерковлению чукчей-эскимосов давно отодвинуты в сторону. Недолгий и малопродуктивный опыт православных священников в этом деле потихоньку превращает чукотское миссионерство в подобие общественной нагрузки, обязательной строчкой в годовом отчете. Чукчей воцерковлять трудно и часто бесполезно, но и в этой печальной истории есть свои плюсы: вымирающий народ здесь играет роль своеобразного буфера, черты, которую русский колонизатор вольно или невольно соблюдает. Вопиющие картины смерти и распада консолидируют людей вокруг добрых начинаний. На Чукотке важнее и осмысленнее работать с русскими, которых еще можно и должно спасать. Тем более что существенная часть новоприбывших видит Чукотку своим домом и не собирается отсюда уезжать.
Запахи на Чукотке
Надпись на охотничьем домике: «...колхозники, не допускайте порчу мяса морских животных», – для чукчи выглядит издевательством или по меньшей мере бессмыслицей.
Свежим мясо здесь едят первый день. Дальше сваливается в мясные ямы. Убирают не сразу, через три-четыре дня, до той поры разделанные туши валяются кучами по берегу на радость медведям и росомахам. На глубине от метра и более, в вечной мерзлоте, мясо хранится в относительной прохладе. Но и при +4–7 градусах (летом) через несколько дней, а лежит оно там неделями и месяцами, мясо неизбежно протухает. Это обстоятельство смущает только русских, чукчи едят одинаково, с запахом и без.
Много шуток и по поводу любимой чукотской приправы – песка. Мясо и рыбу разделывают прямо на песке, после его ничем не выведешь. Промывай, вымачивай, без толку, все одно – будешь хрустеть. Обмоют кровь и тащат за собой кусище (тяжелый!) по песку, камням и асфальту. Одна из причин, почему чукчи не умеют готовить икру, – чистота в этом процессе обязательна.
Еще Сенкевич писал, что из всех экзотических блюд, которые ему довелось пробовать в путешествиях, более всего запомнилась чукотская копайка. Сначала делают «картошку»: мясо моржа освобождают от костей и плотно зашивают в шкуру животного. Потом «картошку» топят на пару недель в воду, где она тухнет-бродит в бескислородной среде. Получается квашеное мясо. Пахнет отвратительно (чем-то напоминает квашеную капусту), но, говорят, необычайно полезна, небольшого куска хватает на целый день. Мне бы точно хватило, после ее аромата о еде стараешься не думать.
Когда чукотская семья раскрывает очередную «картошку», русские уходят из подъезда к родственникам и знакомым – жить в этом смраде даже бывалым северянам совершенно невозможно.
О чукотских запахах можно рассказывать долго. Первое, на что обращаешь внимание, – их полное отсутствие. Вдали от побережья и чукотского жилья. Растительности почти нет, воздух пресный, вода в горных речках похожа на дождевую, пахнет небом. А вот у моря иначе: выброшенные волной морская картошка, капуста, краб и рыба превращаются в рассольную смесь и медленно протухают. Избави Бог вас наступить в эту кашу, ботинки будут смердить даже после капитальной чистки (щеткой, которую стоит сразу выбросить, и зубочисткой).
Мораль этой истории проста. Друзья, доведется заглянуть в далекие края, не верьте улыбчивому индейцу, но и не сердитесь – не со зла он, его желудок работает иначе.
Военное кладбище в Уреликах
Позади кладбища Урелики – военный городок одной из крупнейших когда-то военных баз на Чукотке. Сейчас там пустые полуразрушенные дома. Иногда в них живут чукчи. Для костра прорубают дыру в потолке и зимуют. Через залив виден поселок Провидения. В нескольких километрах слева на горе Беклемеш мощнейшая когда-то на российском Дальнем Востоке радарная станция. Все брошено, разбито и разграблено. Уцелело одно кладбище.
Последние
Общинный уклад жизни чукотского населения не сумел приспособиться к новой власти. О чукотской культуре пишут только в книжках. Институт семьи был разрушен за годы советской власти. Детей тогда насильно увозили в интернаты, жили они там по 10 месяцев в году, учились тому, что по большей части дальше не понадобится. На каникулы ребятишек возвращали в тундру, где они уже не чувствовали себя дома.
В тундре живут иначе, нет городской межи работы и досуга, разделения обязанностей, – человек здесь умеет все: бросить гарпун, снарядить лодку, поставить и снять сети, починить мотор. После школы чукотские подростки приезжают другими, тундра становится для них чужой, возвращаясь домой, редкие находят в себе силы жить единственно возможным, спасительным для местного населения, традиционным укладом.
В последние годы гибель, вырождение коренных народностей Чукотки стали необратимыми. Чтобы сохраниться человеком, нужно иметь большую силу. Когда твои дети в постоянном общении с алкоголиками, а многие из них – сверстники, бесчисленная и неизменно пьяная родня, которой вы не можете отказать в помощи. Остается одно – уехать из поселка. Если есть деньги. Но это «если» здесь многого стоит. Проще студентам, многие сейчас учатся в Анадыре, единственном городе на Чукотке, им легче там найти работу и устраивать жизнь по-новому.
Здесь я часто вспоминал фильм Отара Иоселиани «И стал свет», особенно сцену в конце, где жалкие негритята распродают своих божков на городском базаре. Некогда славную подвигами и легендарным двухсотлетним сопротивлением русской колонизации – чукотскую историю теперь не вспоминают. Родной язык помнят 80-летние старики, русский – единственное местное наречие, именно наречие, чукчи его страшно коверкают: без склонений, инфинитивами, с тем самым анекдотическим акцентом («Чукча один и Путин один», «медведь ходит – чукча слышит, чукча ходит – медведь слышит»).
И хотя пантеон палеоазиатов достаточно развит, на сувенирном развале вам неизменно предложат легендарного Пеликена – маленького пузатого божка, которого в середине 50-х годов придумал предприимчивый канадец Билли Ген. Несмотря на короткую историю и сомнительное происхождение, Пеликен уверенно заправляет сувенирно-фестивальными мероприятиями на всей Чукотке и Аляске.
Топливо для «ямахи»
Экономика чукотского хозяйства построена на госдотациях. Колхозы получают топливо, оборудование и квоты на некоммерческий вылов (да чукчи и не занимаются торговлей, бьют не больше того, что съедают). Охотятся на нерпу, моржей и китов. Лодки, моторы, топливо, нарезное оружие и боеприпасы колхозникам выдают бесплатно. Забитые животные справедливо распределяются среди жителей – этот социальный механизм отточен веками: если человек сам не приходит на берег к разделке кита, мясо ему приносят домой. Поначалу кажется несуразным, что у людей с дорогим навигационным оборудованием, оружием, патронами без счета, спецтехникой часто нет денег на хлеб и одежду.
Чукчи живут прежним общинным укладом. Понятные нам отношения с собственностью в чукотском сознании появились за полторы сотни лет общения с колонизаторами, но существуют они в очень странном, перекрученном виде. Например, под личной собственностью понимается то, что можно сразу продать или обменять на водку-бензин. Деньги как таковые ценности не имеют, чукча всегда предпочтет натуральный обмен, даже если стоимость вещей в сделке несопоставима.
Чукча живет настоящим, у меня не раз возникали подозрения, что у них довольно сложные отношения с будущим временем. Навыки бережного отношения к вещам, правильного их использования напрочь отсутствуют. Вот пример. Мотор должен работать, какой ценой – не важно. Платить-то придется завтра, а охотиться нужно сейчас. Так вот, 115 - и 145-сильные лодочные «ямахи», заточенные под 95-й, в лучшие свои времена получают 92-й или 76-й. А к началу следующей навигации (пока не завезли новую партию горючки) бензин заканчивается, и тогда «ямаха», урча, пережевывает дизтопливо, затем в дело идет последний резерв – нерпичий жир. На соляре и жире двигатель протягивает целый месяц!
Духовник воздушных сил
Если вы вписаны в церковную систему, первым человеком, с кем заговорите, сойдя с трапа самолета в Анадырском аэропорту, будет он – отец Владимир, настоятель храма во имя Почаевской Божией Матери в Угольках.
Встречает, селит в храме, кормит, отвозит в аэропорт, сажает на пограничника (погрансамолет с Камчатки, облетает регулярно заставы на Чукотке), денег строго не берет («Что, думаешь, у батюшки денег нет?!»), в магазин не пускает («Еды мало у батюшки, что ли?») и от бензина отказывается («Хватит нам бензину!»).
Нраву отец строгого, живет без паспорта (сжег), что совершенно в струе тамошнего церковного согласия, чтит все русское и про другое, когда чувствует, что не в тему, не говорит. В любви к Отчизне есть нестроения, но в целом характером батюшка тверд.
На стене трапезной висит юбилейный календарь Дальней авиации за 95-й год с 13 большими картинками прошлого и недавнего прошлого – его гостям показывают чуть не с порога. Отец Владимир – духовник двести какого-то (не военная тайна, забыл, да и не важно какого) Рязанского полка Дальней авиации. Это обстоятельство поясняет свет и надежду в глазах настоятеля храма в когда-то крупнейшем на Чукотке военном поселке Угольные Копи, или нынче запросто – Угольках.
Заместо 25 тысяч служивого сословия на заре перестройки нынче тут сотни полторы жителей из тех, кто не смог найти и, наверное, уже никогда не найдет 50 тысяч рублей для переправы на Материк. Десятки пустых, пока не порушенных домов, разбитые улицы, вонь, грязища и разбитый «МиГ» на постаменте, – все, что осталось от когда-то передового бастиона нашей доблестной армии.
«Поехали смотреть, как 78-й садится! В 17.30 ждут». Едем через КП, казармы, там сиротливо стоящая кучка солдат, и полный разброд у командования. Говорят, что пограничник, если будет погода, пойдет завтра, а в то самое время этот пограничник выруливает на взлетную и летит в наш Лаврентий. Тоска рассеивается, когда 78-й таки садится, и мы радостно грохочем нашим уазиком ему навстречу.
Ура! Тут же комсостав у наспех собранного пред кабиной стола подтверждает восторг долгожданной встречи тостами и величаниями, из самолета выкатываются грузовики, электростанции, арбузы и бананы, и впереди главное событие сегодняшнего вечера – Рыбалка! Эскорт разномастных авто, накрытые на берегу залива столы, икра горою и натянутая для порядка сеть.
Штук пять полуметровых рыбин таки поймали, зачем-то всучили в капающих кровью пакетах мне («Ему в Москву, бери, рыбу привезешь!»). Я сдуру пытаюсь объяснить, что ни «в», а «из», в ответ ко мне приставлен военный летчик, следить, чтобы не скромничал. Утром помню под холодильником лужу крови и опять эту вездесущую вонь.
Нравы подопечных порою сказываются на здоровье батюшки, но и в трудных ситуациях свою роль он соблюдает решительно. Молитва до и после, «не ругаца здесь мне!» и, конечно, «фу! курить прочь!». Заканчиваем часа в три ночи, когда на обратном пути буксуем и уверенно садимся на мосты в илистую жижу прям по кромке отлива. Начинается прилив. А ведь я кричал: «Батюшка! Мы в море едем!» Рядом в такой же засаде чавкает вызванный на подмогу с аэродрома «Урал»: «Звони другому "Уралу"!»
Отец Владимир, уныло оглядывая свою «буханку»: «Видишь, Константин, вот они, настоящие человеки! Все понимают, что батюшка виноват, но ведь ни слова упрека. И не бросят здесь одного!» Правда, редкой доброты люди! Без иронии.
К отцу Владимиру летный люд расположен с искренней любовью и почтением («Наш Батюшка!»): требы совершают только у него, возят крестить и освящать – опять его (на днях в Уссурийск на крещение летал), а сам отец потом, отойдя, бесконечно говорит о славной нашей авиации, конструкторах и испытателях.
А по-другому здесь не бывает. Иначе, говорят, не выжить.
