Своеобразна литературная судьба этого писателя. В годы своего расцвета он, по свидетельству современников, «мало уступал в российской славе Горькому, Андрееву», и по смерти его никогда не забывали, многие его произведения знакомы российскому читателю с детства, – и все же отношение к нему всегда было каким-то не вполне серьезным. Критики любили рассуждать о том, что помешало ему стать великим писателем», собратья по перу находили в его стиле разнообразные огрехи, шаблонности и банальности, с точки зрения идеологии он тоже ни в одном лагере не был своим. До революции Куприн вроде бы стремился соответствовать догматам и канонам демократического лагеря, к царскому режиму был настроен оппозиционно, но все-таки никогда не был в этой оппозиционности до конца последователен, а из произведений его, несмотря ни на что, так и не складывается образ «темного царства», чающего революционного обновления. После революции писатель эмигрировал, став на время «персоной нон грата» для советского режима, но и в эмиграции, даже проявив себя как яркий антибольшевистский публицист, в число главных «идеологов» не попал, а перед смертью вообще «спутал все карты», вернувшись в СССР в страшном 1937 году.
Художественный мир Куприна просто не укладывается в прокрустово ложе идеологий, а между тем охарактеризовать его можно в двух словах, как в самом начале его творческого пути это сделал покровительствовавший ему поэт-народник Лиодор Пальмин (выведенный Куприным под именем Диодора Миртова в автобиографическом романе «Юнкера»): «У вас глаз меткий, ноздри, как у песика, наблюдательность большая, и, кроме того, самое простое и самое ценное достоинство: вы любите жизнь». («Юнкера», глава XIII «Слава»). Эти достоинства сами по себе, может быть, недостаточны для того, чтобы возвести Куприна в ранг великих писателей, но они делают его произведения неувядающими и нестареющими во все времена. Роль же эмигрантского творчества, в котором Куприн выразил себя как «певец России», российскому литературоведению еще только предстоит осознать.
«Ноздри как у песика» – сравнение не случайное. «Сколько в нем было когда-то этого звериного, – писал в очерке о Куприне Бунин, – чего стоит одно обоняние, которым он отличался в необыкновенной степени! И сколько татарского!»
Татарские черты в лице Куприна действительно сразу бросаются в глаза при взгляде на любой из его портретов. Неудивительно: его мать «была княжна с татарской фамилией, Александр Иванович очень гордился своей татарской кровью. Одну пору (во время своей наибольшей славы) он даже носил цветную тюбетейку, бывал с ней в гостях и в ресторанах, где садился так широко и важно, как пристало бы настоящему хану, и особенно узко щурил глаза».
Фамилия матери писателя, Любови Алексеевны, была Кулунчакова. Куприн «считал, что основоположником их рода был татарский князь Кулунчак, пришедший на Русь в XV веке в числе приверженцев казанского царевича Касима», вспоминала дочь Куприна Ксения. По имени Касима был назван город, данный ему в удел, в этом же городе, Касимове, жили и несколько поколений потомков князя Кулунчака. «Во второй половине XVII века прадеду Александра Ивановича были пожалованы поместья в Наровчатском уезде Пензенской губернии. Согласно семейным преданиям, разорение предков произошло из-за их буйных нравов, расточительного образа жизни и пьянства». Куприна тоже не миновали тяжелые черты наследственности, но все-таки они не изуродовали его личности.
Ко времени юности Любови Алексеевны семья уже совершенно разорилась, и мать писателя вышла замуж за человека значительно ниже себя по происхождению, Ивана Ивановича Куприна. Аристократичный Бунин, не вполне всерьез воспринимавший гордость Куприна по поводу своих древних корней, как-то назвал его «дворянином по матушке», чем Куприн был страшно оскорблен.
В 1961 г. у Куприных родилась дочь Софья, в 1863 г. – Зинаида. За ними последовало трое мальчиков, но все они умерли в младенчестве. Как водится, супруги мечтали о сыне. «Когда я почувствовала, что вновь стала матерью, – рассказывала Любовь Алексеевна сыну и будущей невестке, Марии Карловне, – мне советовали обратиться к одному старцу, славившемуся своим благочестием и мудростью. Старец помолился со мной и затем спросил, когда я разрешусь от бремени. Я ответила – в августе. “Тогда ты назовешь сына Александром. Приготовь хорошую дубовую досточку, и, когда родится младенец, пускай художник изобразит на ней – точно по мерке новорожденного – образ святого Александра Невского. Потом ты освятишь образ и повесишь его над изголовьем ребенка. И святой Александр Невский сохранит его тебе”».
Молитва старца не была тщетной, и 26 августа (7 сентября) 1870 г. на свет появился Александр Иванович Куприн – будущий писатель. Ему был всего год, когда его отец умер от холеры – в возрасте тридцати семи лет. Любовь Алексеевна, оставшись совсем без средств, перебралась с детьми из Наровчата в Москву с целью дать им воспитание. Больших хлопот и унижений стоило ей определить дочерей в институты на казенный кошт, а сама она с маленьким сыном нашла приют в московском Вдовьем доме. «Мои первые воспоминания детства относятся к Вдовьему дому, где поселилась моя мать после смерти отца, – рассказывал Куприн невесте. – Мне тогда было около четырех лет. Моя мать была единственной молодой женщиной, попавшей в этот дом, все окружавшие меня были пожилые женщины или старухи. Говоря о них, мать всегда называла их “вдовушками”».
Вспоминая детство во Вдовьем доме, Куприн описывал, как «богомольные “вдовушки”» учили его молитвам, рассказывали о библейских пророках, святых, угодниках. Библейские истории мальчик слушал с удовольствием, как занимательные сказки, но страдания мучеников и рассказы об аде его ужасали, и он не любил их.
Набожность «вдовушек» в сознании мальчика оказалась слишком тесно сопряжена с постоянным чувством собственной приниженности, ощущения своей «второсортности», от которого он жестоко страдал. Его угнетало и чувство стыда за мать, которой постоянно приходилось перед всеми унижаться, он ненавидел язык приживалок и богаделок, которым она научилась говорить, с его обилием уменьшительных суффиксов (кусочек, чашечка, вилочка, ножичек, яблочко и т.д.), мучило его и сознание собственной некрасивости, неуклюжести – особенно в самодельных, сшитых матерью на вырост, костюмчиках.
И уже в этом, можно сказать, младенческом возрасте он впервые задался наивным на посторонний взгляд, но для него самого очень важным вопросом «теодицеи». Ему было лет пять, когда он решился в молитве просить Бога, чтобы стать ему таким же хорошеньким, как один особенно понравившийся ему голубоглазый и белокурый мальчик с картинки. Исполнения просьбы, разумеется, не последовало. «В течение нескольких дней я каждый вечер потихоньку молился. Наконец, видя, что ничего не меняется, я рассказал об этом матери и спросил, почему Бог не исполняет мою просьбу. Она ответила довольно лукаво: «Он, видишь ли, сделал тебя таким, какой ты есть, для меня. А если бы утром я подошла и увидела, что в кроватке голубоглазый мальчик, я бы не узнала, что это ты». Мать я очень любил, поэтому решил, что должен покориться своей участи. Но все-таки я не переставал от времени до времени обращаться к Богу с различными просьбами. И вот я убедился в том, что Он никогда и ни одной просьбы моей не исполняет. Тогда я обиделся на Него, и я считаю, что с этого времени моя детская наивная вера в Него пошатнулась, и я все дальше уходил по пути неверия».
Это слова Куприна, воспроизведенные в воспоминаниях его первой женой, М.К. Куприной-Иорданской. Тем не менее сам Куприн в своих воспоминаниях о детстве говорил об этом несколько иначе, и многие его произведения (например, рассказы «Тапер», «Чудесный доктор») свидетельствуют о том, что веры в высшее милосердие и жажды восстанавливающего справедливость чуда Божия Куприн не утратил.
Так что история из детства, рассказанная невесте, «передовой» вольнодумной барышне, в пору, когда он и сам не хотел отставать от людей, считавшихся «передовыми», могла и не отражать всей сложности его переживаний. В рассказах эмигрантской поры он вспоминал и необъятную пасхальную радость детских лет, и мальчишескую забаву звонить в колокола на Светлой седмице, и паломничество «к Троице-Сергию», и благоговение от увиденной в лаврской ризнице ветхой ризы Преподобного.
Видимо, именно ностальгия по отчему дому, которого сам писатель был лишен в детстве, сделала такими привлекательными в его изображении семейные гнезда с устоявшимся укладом, с теплом родственных отношений.
Нерадостно было и отрочество Куприна. Несомненно, правы были те, кто говорил, что «многое в его противоречивом характере можно объяснить казенным детством, военным воспитанием». Как и его старшие сестры, он мог получить образование только на казенный кошт, ценой хлопот и унижений матери. Сначала, в возрасте 6 лет, он был определен в сиротский пансион Разумовского, затем, в возрасте 10 лет, поступил во 2-ю военную гимназию, вскоре преобразованную в кадетский корпус, а по окончании кадетского корпуса, уступая слезным мольбам матери, выдержал экзамены в Александровское военное училище.
Приступая к написанию повести «Поединок», Куприн объяснял ее название так: «Всеми силами моей души я ненавижу годы моего детства и юности, годы корпуса, юнкерского училища и службы в полку. Обо всем, что я испытал и видел, я должен написать. И своим романом я вызову на поединок царскую армию». «Поединок» (1905) – это, как известно, повествование, написанное по мотивам личного опыта службы в полку.
Собственно «военному детству» посвящена маленькая повесть «На переломе (Кадеты)» (1900), а «военной юности» в юнкерском училище – роман «Юнкера» (1928–1932). Вместе они составляют единую трилогию, однако осмысление событий в них разное. Если «На переломе» и «Поединок» проникнуты обличительным пафосом, то «Юнкера» – произведение ностальгическое, в котором картины прошлого предстают в светлых тонах, хотя мрачные стороны училищного быта тоже не обходятся молчанием. Позицию какого времени, какого из произведений трилогии можно считать наиболее верной, сложно сказать. Но важно отметить другое: картины «кромешной тьмы» все-таки нет ни в одном из этих произведений.
Да, атмосфера кадетского корпуса тяжела. Взаимоотношения воспитанников, по стилю близкие к современной «дедовщине», детская жестокость со своими законами, власть сильных над слабыми, формальный подход педагогов, нередко их собственная профессиональная непригодность – все это было. Но какое-то особое благородство мужественности побуждало героя повести Буланина, как, очевидно, и самого Куприна, не выплескивать тяготы корпусной жизни на мать, перенося их молча и переживая в себе. Знаменательно, кстати, что одним из немногих членов педагогического состава, о ком Буланин–Куприн сохранил добрые воспоминания, был старенький священник о. Михаил, и, очевидно, не по одной «разнарядке» своенравный Куприн все восемь лет пребывания в корпусе нес «клиросное послушание», о чем он сам вспоминает в рассказе «Обиходное пение».
Герой «Юнкеров» – юнкер Александров – напротив, производит впечатление человека не просто счастливого, а излучающего счастье. «Из него уже вырабатывается настоящий юнкер-александровец. Он всегда подтянут, прям, ловок и точен в движениях. Он гордится своим училищем и ревностно поддерживает его честь. Он бесповоротно уверен, что из всех военных училищ России, а может быть и всего мира, Александровское училище самое превосходное. И это убеждение, кажется ему, разделяет с ним и вся Москва – Москва, которая так пристрастно и ревниво любит все свое, в пику чиновному и холодному Петербургу» («Юнкера», глава VIII «Торжество»). Ему знаком восторг верноподданнических, патриотических чувств – например, во время встречи государя. Он счастлив и физическим ощущением своей молодости, силы, крепости (ценность чего, по-видимому, особенно остро ощущал стареющий Куприн), счастлив способностью чувствовать жизнь во всех ее проявлениях – вкуса, запаха, цвета. «О, языческое удельное княжество Москва! Она ест блины горячими, как огонь, ест с маслом, со сметаной, с икрой зернистой, с паюсной, с салфеточной, с ачуевской, с кетовой, с сомовой. А для легкости прохода в нутро каждый блин поливается разнообразными водками сорока сортов и сорока настоев. Тут и классическая, на смородинных почках, благоухающая садом, и тминная, и перцовка, и... всех не перечислишь» («Юнкера», глава XXV «Rendez-vous»). По стилю это описание Масленицы кажется почти шмелевским, из «Лета Господня». Молодой герой Куприна наделен детской способностью радоваться мелочам – тою же, какая была у маленького шмелевского героя. Юнкер Куприн, в отличие от юнкера Александрова, не чувствовал себя счастливым, но уже то, что впитанные впечатления сохранились в нем с такой свежестью, свидетельствует, что психологически сломлен он никак не был.
Военное воспитание сделало Куприна физически сильным. «Человек должен развивать все свои физические способности, – говорил он. – Нельзя относиться беззаботно к своему телу. Среди людей интеллигентных профессий я очень редко встречал любителей спорта и физических упражнений. А наши литераторы, на кого они похожи – редко встретишь среди них человека с прямой фигурой, хорошо развитыми мускулами, точными движениями, правильной походкой. Большинство сутулы или кривобоки, при ходьбе вихляются всем туловищем, загребают ногами или волочат их – смотреть противно. И почти все они без исключения носят пенсне, которое часто сваливается с их носа». Ощущение радости движения Куприн передает не менее искусно, чем ощущения запаха, вкуса, цвета. А все вместе дало ему возможность вживаться в психологию не только людей, но и животных, правдоподобно описывая чувства лошадей, собак, птиц.
Тем не менее художественность, заложенная в его натуре, не довольствовалась одними мелкими детскими удовольствиями: съесть что-то вкусное и посмотреть интересное, – а также обычными мальчишескими радостями от подвижных игр и физических упражнений. Еще в кадетском корпусе Куприн начал писать стихи, а потом и прозу. Будучи юнкером, он познакомился с поэтом Лиодором Пальминым, который помог ему с литературным дебютом.
«После окончания юнкерского училища в 1890 году Куприн был зачислен в 46-й Днепровский пехотный полк и послан в качестве подпоручика в самую глушь Юго-Западного края – Проскуров. Жизнь захолустного городка он позднее описал в своем «Поединке». Чтобы вырваться из засасывающей трясины, подпоручик Куприн стал готовиться к экзаменам в Академию Генерального штаба. В 1893 году он отправился с этой целью в Петербург. Причина краха на экзаменах известна только со слов самого Куприна. В Киеве, в ресторане-барже на Днепре, он увидел подвыпившего пристава, оскорблявшего девушку-официантку. Куприн то ли побил его, то ли бросил за борт. Субъект подал жалобу, которая попала к генерал-губернатору Драгомирову, и подпоручик Куприн не был допущен к последующим экзаменам. Прослужив в захолустье еще один год, во время которого Куприн много времени отдавал литературе, он наконец подал в отставку и вырвался на волю, хотя знал, что этим наносит страшный удар своей матери. И с тех пор началась его бродячая, пестрая жизнь».
«Демократизм» Куприна – не в смысле политических убеждений, а в смысле отношения к людям – поразителен. Мало кого из писателей, ему современных, можно представить в роли грузчика или борца в цирке. Горький, имевший подобный опыт, всячески подчеркивал, нередко преувеличивая, что «пришел со дна моря народного». Куприн, при всех сложностях своего воспитания, должен был относить себя к привилегированным сословиям, для представителей которых такие контакты на равных с «отбросами общества» были немыслимы. Обычной была как раз обратная ситуация: авторы, годами писавшие о «страданиях народа», вели вполне барственный образ жизни и с конкретными «людьми из народа» почти не общались. В Куприне удивительно и то, что, погружаясь «на дно моря народного», он как будто и не чувствовал себя отверженным или обделенным, и не сделал «страданий народа» своей литературной специальностью. С равной осведомленностью и нередко равной симпатией писал он о циркачах и чиновниках, о музыкантах (от ресторанных «таперов» до великих маэстро) и офицерах, о столбовых дворянах и конокрадах, ценя в людях, независимо от их социального статуса, смелость, увлеченность своим делом, бескорыстие и милосердие.
«Резкий перелом» в жизни Куприна, о котором пишет Бунин, наступил не без его собственного посредства: именно Бунин ввел Куприна в круг петербургских литераторов.
В один из ноябрьских воскресных дней 1901 г. оба молодых писателя появились в петербургской квартире издательницы журнала, Александры Аркадьевны Давыдовой. Сама Давыдова к ним не вышла, попросила принять гостей свою младшую, приемную дочь, двадцатилетнюю Марию Карловну (1881–1966). Бунин был хорошо знаком и с ней. Шутливость общения была вообще в его стиле, но в тот раз первая же шутка оказалась провидческой, о чем вспоминала сама Мария Карловна: «Здравствуйте. Глубокоуважаемая, – обратился он ко мне. – На днях прибыл и спешу засвидетельствовать Александре Аркадьевне и вам свое нижайшее почтение. – Он преувеличенно низко поклонился, затем, отступив на шаг, еще раз поклонился и продолжал серьезным тоном: – Разрешите представить вам жениха – моего друга Александра Ивановича Куприна».
Рядом со светски-непринужденным Буниным Куприн выглядел неловким застенчивым провинциалом. И чувствовалось, что он смущен этой шуткой. Но потом постепенно втянулся в разговор, говорили о Крыме, о Чехове, с которым Куприн тоже в то лето познакомился в Ялте. Мария Карловна была барышней образованной и общительной, беседы с литераторами были для нее не в новинку. После этого первого визита Куприн стал бывать у Давыдовых, и как-то незаметно, в самом деле, оказался в роли жениха Марии Карловны. Всего через четыре месяца после знакомства Куприн и Мария Карловна Давыдова обвенчались. Мать Куприна благословила молодых иконой Александра Невского – той самой, которая была заказана при рождении Куприна. Она хотела, чтобы святой образ осенял младенчество их будущих сыновей. Но этим материнским мечтам не суждено было сбыться. Единственным ребенком Куприна и Марии Карловны стала дочь Лидия, родившаяся в 1903 г., а сам союз их продлился всего пять лет.
Петербургская жизнь поначалу увлекает Куприна. Даже скучную, формальную обязанность отдавать визиты после свадьбы, которая, как опасалась его молодая жена, должна бы быть ему в тягость, он воспринимает с радостью: «Машенька, да это же великолепно! <…> Знакомиться с новыми людьми, наблюдать новые отношения, догадываться, чем каждый из этих людей дышит, ведь это же страшно интересно. Непременно поедем, не откладывая, с визитами».
Круг литературных знакомств Куприна в те годы значительно расширяется. Куприн становится широко известен, о нем одобрительно отзывается Толстой – высший арбитр для интеллигенции тех лет; в его произведениях находят перекличку с Горьким, товарищество «Знание» предпринимает издание сборника его произведений. Близость к этому кругу людей накладывает свой отпечаток на писательский почерк Куприна. Многие демократические идеи ему близки, в чем-то он старается «не отстать» от тех, кто так уверен в правильности своего взгляда на будущее России. Это стремление «соответствовать» подчас выглядит наивным и не украшает его произведений.
Постепенно Петербург начал тяготить Куприна. Что петербургский «черный туман» «поглощает творческие и жизненные силы», Куприн и сам признавался, и поездки в Крым, которые они с Марией Карловной совершали ежегодно, были ему необходимы – не по здоровью, по состоянию духа. В Петербурге же, на Невском, он обнаружил неожиданный кусочек юга в виде небольшой лавочки под названием «Устричное заведение Г. Денакса». От хозяина-грека Куприн впервые услышал о рыбацком поселке Балаклава. И однажды, когда очередной раз настала пора ехать в Крым, решая, куда поехать, Куприны остановили свой выбор именно на Балаклаве. Место понравилось, и вскоре Куприн стал обладателем небольшого участка земли возле живописной бухты, почти наглухо замкнутой горами. Там он близко сошелся с местным «древним греческим населением», многие из них были им запечатлены в рассказе «Листригоны».
В Балаклаве летом 1905 г. Куприн стал свидетелем жестокого подавления восстания матросов крейсера «Очаков» вице-адмиралом Чухниным (крейсер был расстрелян из орудий и загорелся, многие члены экипажа сгорели заживо). Этот случай Куприн описал в очерке «События в Севастополе», за который по приказу самого Чухнина был выслан из Севастополя и вынужден был вернуться в тяготивший его Петербург, а разбирательство по этому делу продолжалось еще в 1908 г.
Тем не менее интерес к революции пошел на спад, как во всем обществе, так и у самого Куприна, а становиться «колесиком и винтиком» единого общепролетарского дела было явно ему не по нутру. «Горький надеялся сделать из меня глашатая революции, которая целиком владела им, – говорил Куприн. – Но я не был проникнут боевым настроением, и по какому руслу пойдет моя дальнейшая работа, заранее предвидеть не мог».
В это время Куприн вновь оказался на перепутье не только в творческом, но и в личном плане. Его отношения с женой, Марией Карловной, постепенно стали портиться. О причинах их разрыва сама Мария Карловна не пишет ничего, но ее воспоминания, написанные много лет спустя, рисуют живой и обаятельный образ Куприна, и по ним можно судить, что она с большим вниманием относилась к тому, что он рассказывал о своей жизни. Мария Карловна была посвящена и в замыслы произведений, над которыми он тогда работал. Она была человеком ярким, умной собеседницей, стиль ее воспоминаний свидетельствует о литературной одаренности. Видимо, двум сильным людям просто оказалось тесно под одной крышей, и Мария Карловна, как многие эмансипированные и яркие женщины, не умела создать уют домашнего очага, о котором с детства мечтал Куприн. Понятно и то, что сам он со своим неукротимым нравом мало подходил на роль идеального мужа светской женщины. В период разрыва Куприн говорил в адрес Марии Карловны немало обидного, ставил ей в вину то, что она не занимается ребенком, но впоследствии, когда страсти улеглись, он поддерживал с ней отношения, вел переписку, прислушивался к ее мнению.
Продолжение в следующем номере «Винограда».
