Светлана Григорьевна Семенова – доктор филологических наук, главный научный сотрудник Института мировой литературы РАН, член Союза писателей России, автор более десяти книг и трех сотен статей по литературе, философии, евангельской истории.
- «Красота спасет мир»… Сколь часто повторяют это выражение, не задумываясь о его глубине. На мой взгляд, в нем выделяются две стороны. С одной, – звучит тема «спасения», духовного пути и выбора человека в усилии, прилагаемом ко спасению своей души, тема религиозная, предельная, касающаяся последних времен и сроков. С другой, – тема красоты, созидаемой прежде всего великим искусством, тема эстетическая. Как разобраться со сцеплением этих двух тем в знаменитом высказывании?
Вы поставили вопрос капитальный, мы с вами попробуем в нем разобраться постепенно, в ходе разговора. Пока же начнем с некоторых фактических уточнений. Само выражение, как известно, принадлежит Достоевскому. Но конкретно оно возникло в романе «Идиот», и произносит его непосредственно вовсе не главный герой, князь Мышкин, как можно было бы предположить, а Аглая. Происходит это в эпизоде, где она с раздражением предчувствует: из «великосветских» смотрин ее предполагаемого жениха выйдет разве что дикий конфуз. И учит его по возможности вообще молчать с гостями. А если уж и говорить, то ни в коем случае ни о чем серьезном, особенно на излюбленные им темы, вроде смертной казни, или о том, что «мир спасет красота»… Ясно, что эту фразу Аглая уже слышала из уст Мышкина, хотя в самом романе нет рассуждений на тему спасительной силы красоты.
Мы с вами знакомы с этим афоризмом, зачастую цитируемым к месту и не к месту. Но вошло это высказывание в русскую речь благодаря Владимиру Соловьеву, который извлек его из одной лишь косвенной ремарки, затерянной в словесной толще романа «Идиот», и поставил эпиграфом к своей статье «Красота в природе», причем переставив слова. В такой формулировке фраза запомнилась и стала частью словаря русской культуры.
«Красота спасет мир»… От перемены мест слагаемых сумма, может быть, и не меняется, но смысловые акценты – да. В точном авторском варианте: «Мир спасет красота» – тема спасения мира стоит на первом месте и эксплицитно заключает вопросы: как это сделать? что его спасет? Здесь же дается ответ: спасет его красота. Это более выразительная, динамически смонтированная формулировка, в отличие от второй, без инверсии, на первый взгляд, выглядящей рационалистически более гладкой.
А теперь перейдем к сути вопроса. Философы, искусствоведы давно уже неотъемлемо связали красоту со сферой чувственного, с воплощенной формой, видимой, ощущаемой, открывающейся созерцанию. С античной древности красоту воспринимали как онтологическое качество мира, вселенной, как живое, отмеченное гармонией, соразмерным строем, целесообразностью начало. Причем, корни земной и космической красоты усматривались то в запредельном мире вечных идей (как у Платона); то в энтелехии, целевой творческой причине вещи, движущей ее к воплощению своего предназначения (как у Аристотеля); то в связи с Единым и Высшим (как у неоплатоников). И только в христианстве онтологический статус красоты возводится к высшему Божественному Образу, к Богу-Творцу, источнику прекрасного в мире…
Философ и социолог Николай Яковлевич Данилевский, автор известной книги «Россия и Европа» (1869), кстати, к тому же еще и натуралист, определявший свою анти-дарвиновскую теорию эволюции как «естественное богословие», высказывался о том, что «красота – это единственная духовность материи». Иначе говоря, красота – показатель совершенного соединения, синтеза материи и духа. Запомним этот вывод. И, кроме того, вспомним еще, что во взятом из «Повести временных лет» эпизоде так называемого «испытания вер» именно критерий красоты стал главным аргументом при принятии православия св. князем Владимиром. Десять мудрецов, направленных им в разные страны света испытать в деле различные веры, более всего были захвачены и покорены возвышенно-прекрасным византийским богослужением, выразив свои чувства так: «И не знали, на небе или на земле мы были». Главный храм Киевской Руси, храм св. Софии, выразил эту основную концепцию восточного христианства: обожение мира совершается по законам красоты, преображенный космос видится как результат благолепия.
Не буду сейчас вдаваться в сложные богословские тонкости, связанные с пониманием Софии, Премудрости Божией, отмечу лишь вещи безусловные, находящие опору в Библии и широко принятые христианским сердцем и умом. О красоте в канонической книге «Притчей Соломоновых» сказано: «Господь имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони; от века я помазана, от начала, прежде бытия земли» (Притч. 8: 22–23). На всех этапах творения «я была при Нем художницею, и была радостью всякий день, веселясь пред лицем Его во все время, веселясь на земном кругу Его, и радость моя была с сынами человеческими» (Притч. 8: 30–31). В Софии (что по-гречески означает и мудрость, и мастерство) воплощается прекрасный и мудрый замысел Бога о мире и человеке, принцип идеального устроения мира, проводимый от Творца к Его Творению. В софийном видении главное – убежденность в Божественной первооснове творения, причем Земле дается обетование обрести утерянную, искаженную грехопадением Небесную красоту и гармонию, которую и воплощает в себе Премудрость Божия.
Не забудем еще, что христианство – это та мировая религия, которая отмечена высоким духовным «материализмом». Ее отличительная метафизическая черта – обетование восстановления целостного состава человека (духа, души и тела), воскрешение в индивидуальной плоти, конечно, плоти преображенной («сеется тело душевное, восстает тело духовное» – 1 Кор. 15: 44). Мир спасается в одухотворенной, воистину прекрасной новой материальности и телесности. В видении свт. Григория Нисского («О душе и воскресении») душа, носительница «эйдоса», идеального «вида» организма, восстанавливает тождество воскрешенного человека с ним же, былым, смертным, но уже в радикально претворенной комбинации. Новое тело лишается тления, слабости, страдания, низменных материальных свойств, облекается в нетление, силу, славу, честь. Но, изменяясь в «нечто более божественное», оно в совершенной степени сохраняет те эстетические качества, которыми на протяжении веков определялось прекрасное: гармония, симметрия, выразительный ритм, пропорциональность частей и целого, одухотворенное благообразие форм…
- Светлана Григорьевна, Ваша мысль о том, что под красотой, спасающей мир, понимается высший синтез материи и духа, созидающий прекрасные, бессмертные формы бытия, мне ясна. Однако достижение такой красоты обоженного человека и вселенной все же уходит в перспективу эсхатологическую. А что можно сказать о сути и судьбах красоты в нашем сегодняшнем мире?
- Вот вы, Александрина, вначале говорили о красоте в искусстве. В нем автор-творец в пределах созданного им произведения, прекрасного и завершенного, запечатлевая на художественную вечность характеры, положения, чувства и мысли, как бы проигрывает такой способ существования, который бросает вызов случайности, аморфности, конечности реальной человеческой жизни. Недаром искусство пыталось прорваться к идее своего развития как творчеству самой жизни, ее реальному преобразованию (вспомним хотя бы символистов с их концепцией теургического творчества). Другое дело, что подобная попытка, осуществляемая в пределах только искусства, вне Божественного начала, определяющего и направляющего творческие силы человека, вне Богочеловеческой синергии, обречена на поражение. Показательный пример тому – фиаско (еще на стадии замысла) «Мистерии» Скрябина.
Не только искусство, но сама природа является тактичной изобретательной художницей со своим мощным инстинктом красоты, в которой сквозят софийные лучи, пронизывая ее и в нынешнем, падшем, состоянии как знак и залог всецелого ее преображения. Такое видение отблеска красоты Божественного творения в природе (на небе и звездах, на птицах, деревьях, цветах и т.д.) свойственно народно-православному взгляду, выразившемуся в русских духовных стихах, в фольклоре… Но прежде всего сам человек, как венец творения, призван по своей бытийственной идее (своей энтелехии) к развитию себя в обоженной красоте и гармонии («Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный» – Мф. 5: 48).
Из русских творцов, пожалуй, Пушкин был особо поэтически предан не просто эстетической, но метафизически углубленной идее и идеалу красоты. Его пленял образ расцветающей девичьей красоты, когда одушевленная, разумная материя образуется в совершенно прекрасную форму (увы, в земных условиях лишь на время). Красота «младого, чистого, небесного созданья» отсвечивает у Пушкина теми же софийными бликами, каким-то самодостаточным целомудрием (целой мудростью) Вечной Женственности, влекущей своими тонкими энергиями к обновленной человечности, к богоподобному естеству. Перед лицом этого явления Высшего, надмирного порядка, некоего моста между землей и небом поэт чувствует особое восторженное смущение, «умиленье», «робкую нежность и тайное волненье».
Всё в ней гармония, всё диво,
Всё выше мира и страстей
Она покоится стыдливо
В красе торжественной своей.
<…>
Но встретясь с ней, смущенный, ты
Вдруг остановишься невольно
Благоговея богомольно
Перед святыней красоты.
(«Красавица», 1832)
- Да, но у того же Пушкина мы встречаем образ Клеопатры (как у Лермонтова – царицы Тамары), где красота служит злодейским, извращенным соблазнам. Вспомним и бесчисленные после Шарля Бодлера расплодившиеся в литературе и жизни «цветы зла», культивирование демонизированной красоты. Не говоря уже о том «красивом» гламуре, каким тешит себя современный гедонист обезбоженного, потребительского общества. Что вы на это скажете?
- Я начну опять же с первоисточника главной фразы нашего с вами разговора. Если в «Идиоте» она декларативно провисает, к тому же в беглом упоминании, то в «Братьях Карамазовых» уже раскрывается в своей трагической диалектике, вложенной в разгоряченные речи Дмитрия. Он говорит о двух идеалах красоты – Мадонны и содомском, горестно озадачиваясь тем, что человек может оба эти идеала спокойно в себе совмещать: в уме ему одно кажется «позором», а в сердце то же – «сплошь красотой». Причем для большинства красота «сидит» как раз в содоме: «Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей».
Мне кажется, что разобраться в этих двух типах красоты, а за ней и двух путях выбора человека: быть с Богом или с Его антагонистом – нам с вами поможет стихотворение Аполлона Майкова, напечатанное впервые в 1842 году. Кстати, Достоевский дружил с Майковым и высоко ценил его как поэта-философа. Я знаю наизусть это поразительное по глубине и, увы, малоизвестное стихотворение и могу вам его прочесть. Называется оно «Ангел и демон»:
Подъемлют спор за человека
Два духа мощные: один –
Эдемской двери властелин
И вечный страж ее от века;
Другой – во всем величье зла,
Владыка сумрачного мира:
Над огненной его порфирой
Горят два огненных крыла.
Но торжество кому ж уступит
В пыли рожденный человек?
Венец ли вечных пальм он купит
Иль чашу временную нег?
Господень ангел тих и ясен:
Его же вид смиренья луч;
Но гордый демон так прекрасен,
Так лучезарен и могуч!
Видите ли, обретение идеала истинной красоты (от духа эдемского) требует подвига деятельной веры, узкого пути обуздания своей самостной, вытесняющей, низменно-сладострастной природы, трудного восхождения к высшей природе, где и воссияет нетленная красота. А широкий путь, по которому шествует человек, ни в чем не утесняя своих прихотей и страстей, попивая из «чаши временной нег», предлагаемой ему противо-божеским духом, кажется столь естественным, отвечающим слабой и падкой на немедленную сласть природе человека. Тем более, вступление на него подгоняется «житейской» мудростью смертного – ловить мгновение, срывать розы удовольствия, наслаждаться красотой, а то и изощренно растлевать и извращать ее, пока она цветет и ты сам жив.
Но вот тут-то и вся загвоздка: эта самая красота, которой сияет «во всем величье зла // Владыка сумрачного мира», а отсвет ее падает на тленные красы содомские, на деле обманчива. Тот же «гордый» демон, могущий являться в «лучезарном» величественном облике (такова была первоначальная, еще не извращенная бунтом против Своего Творца природа Люцифера, светозарного ангела), в истинном своем падшем виде – как рисует его интуиция народных христианских сказаний и легенд – предстает гнусным химерическим существом с рогами, копытами и хвостом… А глубочайший «тайновидец духа», Достоевский, увидел его в «Братьях Карамазовых» в самом пошлейшем пти-буржуазном обличье пожившего джентльмена с физиономией, приличествующе готовой ко всяческой любезности, в пиджаке с галстуком в виде шарфа и зауженных клетчатых панталонах. И недаром сей любитель скабрёзных анекдотов мечтает воплотиться окончательно в какую-нибудь семипудовую купчиху… И что прежде всего он всевает в род людской (на его погибель), как не бескрылую пошлость, начисто стирающую память о небе, Божественном зове к высшей природе, пошлость комфорта и удовольствия на краткое время живота? Да разве что еще безнадежное уныние и скуку дурной бесконечности заклиненного на себе природно-смертного существования (для натур, так сказать, более тонких и «избранных»). Кстати, всяческие демонические и нигилистические искусы рождаются именно в этом поле уныния и скуки, в поле неверия и отчаяния в спасении. Пушкинскую Клеопатру гложет пресыщение и скука («утомлена, пресыщена, // Больна бесчувствием она»), толкая на эротические эксцессы, демоническое экспериментирование. Как, впрочем, по-своему и красавца Ставрогина из «Бесов».
- Вот Вы называете «красоту» и «величие» могучего демона тьмы обманными. А как же земная красота, например, женская, которой так пленяются в своих страстях люди? Она же реальна. Ведь красавица не может вмиг, как черт, превратиться в свою противоположность и предстать в виде гнусного урода…
- Согласна, вмиг не может, но во времени, в динамике жизни, идущей к ущербу и смерти, еще как. Вспомним историю с Наиной из «Руслана и Людмилы», где весьма комически явлена трагедия эротического земного влечения к цветущей красоте, увядающей к старости и превращающейся в нечто отталкивающе безобразное. Или еще один яркий пример из французской литературы – «Дама с камелиями» Дюма-сына и рассказ Мопассана «Могила». Здесь в обоих произведениях смерть уносит молодую красавицу, возлюбленную героев. Невозможность больше нигде и никогда вновь встретить и прикоснуться к той, что составляла всё их счастье, потрясает до умопомрачения. Во власти исступленного желания обмануть эту страшную невозможность, они решаются раскопать могилу и увидеть любимую хотя бы еще раз, пусть мертвую и в гробу. Писатели рисуют жуткую натуралистическую картину разложившегося тела некогда прекрасной женщины. И только пронзившее героев чувство ужаса и отвращения становится началом их выздоровления от безумной страсти. Земная красота таит в себе это начало безобразия, безóбразности, неизбежно упираясь в тлен и прах. В ней дух пленен смертным телом, не овладевает телесностью; в этой индивидуально преходящей красоте еще не осуществился высший брак духа и плоти, сознания и материи, рождающий сияющее, нетленное ее качество. «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть, и вижду во гробех лежащую по образу Божию созданную нашу красоту безóбразну, бесславну, не имущую вида» – какой сочувственной скорбью по поруганной, развоплощенной нашей красоте напоена эта заключительная восьмая погребальная стихира св. Иоанна Дамаскина! Но тут же, в других его стихирах, звучит и прошение «бессмертному Царю» сподобить вечных Его благ, «нестареющегося блаженства», звучит та великая надежда на истребление «последнего врага» – смерти (1 Кор. 15: 26), которая светит каждому христианину. И тогда, по слову того же Достоевского, которое он оставил нам в подготовительных материалах к «Бесам», «мир станет красота Христова», т.е. воссияет красота в обоженной, бессмертной природе, в неразлучном единстве с истиной и добром.
