Владимир Николаевич Захаров - доктор филологических наук, профессор, заместитель директора РГНФ, вице-президент Международного общества Ф.М. Достоевского.
Популярность Достоевского в современном мире достигла такой степени, когда автора начинают чтить, переставая читать. Достоевский превращается в некий знак современной культуры, когда важнее знать не то, что написал автор, а то, что это значит. Произошло и происходит своеобразное разложение текста Достоевского на конъюнктурный свод формул и цитат («Смирись, гордый человек», «Красота спасёт мир», «Константинополь должен быть наш», «всё разрешается», «всё позволено» и т. д.) – свод, в котором спутано слово автора и слова героев, а сами высказывания приобретают другой, чем у Достоевского, смысл.
Есть азбучные истины: нельзя актера путать с его ролью, нельзя автору приписывать слова героя. Достоевский настаивал на этом в течение всей своей творческой жизни, от «Бедных людей» до «Братьев Карамазовых».
По поводу критики на «Бедных людей» Достоевский писал брату: «В публике нашей есть инстинкт, как во всякой толпе, но нет образованности. Не понимают, как можно писать таким слогом. Во всём они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал. А им и невдогад, что говорит Девушкин, а не я и что Девушкин иначе и говорить не может» (XXVIII: Кн. 1, 117).
Этим азам читательской культуры Достоевскому пришлось учить во время печатанья «Братьев Карамазовых» редактора «Русского вестника» Н.А.Любимова. Не привожу других – укажу на самое выразительное и убедительное разъяснение: «Само собою, что многие из поучений моего старца Зосимы (или, лучше сказать, способ их выражения) принадлежат лицу его, то есть художественному изображению его. Я же хоть и вполне тех же мыслей, какие и он выражает, но если б лично от себя выражал их, то выразил бы их в другой форме и другим языком. Он же не мог ни другим языком, ни в другом духе выразиться, как в том, который я придал ему. Иначе не создалось бы художественного лица» (XXX: Кн. 1, 102).
Эти творческие принципы Достоевского давно не составляют тайны. После выхода шестьдесят лет назад известной книги М.М. Бахтина «Проблемы творчества Достоевского» это научно доказанный факт. Довериться ли Достоевскому или Бахтину – истина одна. Когда-то наивность читателя была извинительна («нет образованности»). Сейчас это – увы! – невежество.
Замечательны слова: «Красота спасет мир». Настолько замечательны, что стали одной из идей современной культуры. Теперь их можно услышать всюду и с обязательной ссылкой на авторитетное слово Достоевского. В романе «Идиот» это слова князя Мышкина, но произносит их не он, а Ипполит Терентьев, который слышал эту фразу не от князя, а в передаче Коли Иволгина. Ипполит обращается с риторическим вопросом к Мышкину: «Правда, князь, что мир спасет “красота”? Господа, – закричал он громко всем, – князь утверждает, что мир спасет красота! А я утверждаю, что у него такие игривые мысли, что он теперь влюблен. Господа, князь влюблен; мне вас жалко станет. Какая красота спасет мир? Мне это Коля пересказал... Вы ревностный христианин? Коля говорит, вы сами себя называете христианином» (VIII, 317).
Все эти знаменательные вопросы Мышкин оставил без ответа, но развитие реплики красноречиво: Ипполит не удовлетворен формулой князя, он сомневается в его христианских воззрениях, и уместен этот отнюдь непраздный вопрос: «Какая красота спасет мир?» При всём безусловном доверии к Достоевскому сходными сомнениями поделился в «Нобелевской лекции» А. Солженицын: ему необходимо триединство Истины, Добра и Красоты.
Афоризм вошел в роман из третьих уст. К нему причастны Мышкин, Коля Иволгин, Ипполит Терентьев. Подобные ситуации в произведениях Достоевского возникали, когда изреченная мысль героя не исчерпывалась сказанным, когда возникала потребность обсуждения недодуманной мысли, появилась возможность «пробы», испытания её. Даже Мышкин не отвечает в полной мере за эту отчужденную мысль – в подготовительных материалах к роману остались заготовки:«”Да, вы правы, гадко и паточно, если… Но поймут”. Мир красотой спасется. Два образчика красоты». На полях вписана фраза: “князь скажет что-нибудь о Христе» (IX, 222).
В романе князь не связал красоту с Христом – это сделали Ставрогин и Шатов в набросках «Фантастических страниц» к «Бесам». Ставрогину были приготовлены слова: «Христианство спасет мир и одно только может спасти – это мы вывели и этому верим. Раз. Далее: христианство только в России есть, в форме православия. Два». Его перебивает Шатов: «Итак, Россия спасет и обновит мир православием» (XI, 185). Позже Ставрогин уточняет мысль: «Многие думают, что достаточно веровать в мораль Христову, чтобы быть христианином. Не мораль Христова, не учение Христа спасет мир, а именно вера в то, что слово плоть бысть. Вера эта не одно умственное признание превосходства его учения, а непосредственное влечение. Надо именно верить, что это окончательный идеал человека, всё воплощенное слово, Бог воплотившийся» (XI, 187-188). Тогда – в конце концов: «Мир станет красота Христова» (XI, 188).
Достоевский пытался примерить эту формулу спасения мира и Версилову. В заготовленных герою словах из записной тетради есть реплика: «Что же спасет мир? – Красота. – Но всегда с насмешкой» (XVI, 43). Насмешка – поправка формулы на характер героя.
Не имею ничего против этой выразительной эстетической идеи спасения мира, но даже в романной судьбе князя Мышкина это лишь одно из значений его мессианского чувства – есть и другие: спасти мир, по Мышкину, могут и Христос, и Бог, и Россия, и правда, и любовь. Был у Достоевского и литературный аспект этой проблемы. В записных тетрадях к «Дневнику писателя» есть рассуждения о «деловой» и «идеальной» литературе: «Романы дела, к сожалению, не удались. Прекрасное в идеале непостижимо по чрезвычайной силе и глубине запроса. Отдельными явлениями. Оставайтесь правдивыми. Идеал дал Христос. Литература красоты одна лишь спасет» (XXIV, 167).
В таком истолковании идея красоты в творчестве Достоевского имеет другой эстетический смысл.
Красота у Достоевского – многозначное понятие.
Князь Мышкин ушел от ответа на вопрос Лизаветы Прокофьевны, в чем состоит характер Аглаи:
«— Красоту трудно судить; я еще не приготовился. Красота – загадка.
— Это значит, что вы Аглае загадали загадку, – сказала Аделаида; – разгадай-ка, Аглая. А хороша она, князь, хороша?» (VIII, 66).
Красота – загадка, тайна, страшная и ужасная вещь.
Вдохновеннее всего об этом и о прельстительности красоты сказал Митя Карамазов:
«Красота – это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя, потому что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут. Я, брат, очень необразован, но я много об этом думал. Страшно много тайн! Слишком много загадок угнетают на земле человека. Разгадывай, как знаешь, и вылезай сух из воды. Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его, и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Черт знает что такое даже, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В Содоме ли красота? Верь, что в Содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, – знал ты эту тайну иль нет? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей» (XIV, 100).
В размышлениях писателя о красоте важна иерархия смыслов.
В статьях журнала «Время», в «Дневнике писателя», в письмах Достоевский писал о человеческой потребности красоты в искусстве и в жизни, о духовной, о Божией, о Чистой Красоте, об идеале красоты.
И неизбежно в этих рассуждениях гения о красоте возникает Имя.
В письме племяннице С. И. Ивановой (1/13 января 1868 г.) Достоевский сообщает:
«Прекрасное есть идеал, а идеал – ни наш, ни цивилизованной Европы еще далеко не выработался. На свете есть одно только положительно прекрасное лицо – Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица уж, конечно, есть бесконечное чудо. (Всё Евангелие Иоанна в этом смысле; он всё чудо находит в одном воплощении, в одном появлении прекрасного)» (XXXIX: Кн. 2, 251).
В полемике с Белинским (1873 г.) Достоевский утверждал:
«Тут оставалась однако сияющая личность самого Христа, с которою всего труднее было бороться. Учение Христово он, как социалист, необходимо должен был разрушать, называть его ложным и невежественным человеколюбием, осужденным современною наукой и экономическими началами; но всё-таки оставался пресветлый лик Богочеловека, его нравственная недостижимость, его чудесная и чудотворная красота. Но в беспрерывном, неугасимом восторге своем Белинский не остановился даже и пред этим неодолимым препятствием, как остановился Ренан, провозгласивший в своей полной безверия книге Vie de Jesus, что Христос всё-таки есть идеал красоты человеческой, тип недостижимый, которому нельзя уже более повториться даже и в будущем» (XXI, 10–11).
В записных тетрадях к «Дневнику писателя» (1876) читаем:
«Христос – 1) Красота. 2) Нет лучше. 3) Если так, то чудо вот и вся вера. Засим уже проповедь Иоанна Златоус<та> / аще в девяты<й> час – помните – /» (XXIV, 202).
В письме солисту Мариинского театра В. А. Алексееву (7 июня 1876 г.) Достоевский сообщает: «Если притом не будет жизни духовной, идеала Красоты, то затоскует человек, умрет, с ума сойдет, убьет себя или пустится в языческие фантазии. А так как Христос в Себе и в Слове своем нес идеал Красоты, то и решил: лучше вселить в души идеал Красоты; имея его в душе, все станут один другому братьями и тогда, конечно, работая друг на друга, будут и богаты. Тогда как дай им хлеб, и они от скуки станут, пожалуй, врагами друг другу.
Но если дать и Красоту и Хлеб вместе? Тогда будет отнят у человека труд, личность, самопожертвование своим добром ради ближнего – одним словом, отнята вся жизнь, идеал жизни. И потому лучше возвестить один свет духовный» (XXIX: Кн. 2, 85).
Такое отождествление идеала Красоты, Истины и Христа сложилось у Достоевского на каторге. Об этом писал он в своем известном письме Н.Д. Фонвизиной сразу после выхода из Омского острога (конец января – 20-е числа февраля 1854 г.): «Я слышал от многих, что вы очень религиозны, Н<аталья> Д<митриевна>. Не потому, что вы религиозны, но потому, что сам пережил и прочувствовал это, скажу вам, что в такие минуты жаждешь как “трава иссохшая” веры и находишь ее, собственно потому, что в несчастье яснеет истина. Я скажу вам про себя, что я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И однако же Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпа<ти>чнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной» (XXVIII: Кн. 1, 176).
Для Достоевского очевидно: идеал Красоты воплощен в образе Христа. Судя по заготовкам в записной тетради, об этом мог сказать князь Мышкин в своем ответе Ипполиту Терентьеву. На этом всегда настаивал сам Достоевский. В этом убеждении гения заключен его наряд России.
