Успешность литературного дебюта Ахматовой удивляла и даже немного смущала ее саму. Родственница Гумилевых, проводившая с ними в Слепневе лето 1912 г., вспоминала: «По утрам мимо дома обычно ехала почта, Николай Степанович бегал ее встречать, колокольчик был слышен издали. К ним в то лето приходило много журналов, и они с Анной Андреевной сразу бросались их просматривать. Помню, однажды я завтракала не во флигеле у родителей, а в большом доме. Николай Гумилев и Анна Ахматова опаздывали. Когда они вошли, Анна Ивановна <мать Гумилева. – Т.А.> спросила: «Ну, Коля, что пишут?» Николай торжествующе ответил: «Бранят!» – «А ты, Аня?» Опустив глаза, тихо и как-то смущенно Ахматова ответила: «Хвалят». (Чернова Е.Б. Воспоминания об Анне Ахматовой. – ВА. – С. 45).
…И вот я, лунатически ступая,
Вступила в жизнь и испугала жизнь:
Она передо мною стлалась лугом,
Где некогда гуляла Прозерпина,
Передо мной, безродной, неумелой,
Открылись неожиданные двери,
И выходили люди, и кричали:
«Она пришла, она пришла сама!»
А я на них глядела с изумленьем
И думала: «Они с ума сошли!»
И чем сильней они меня хвалили,
Чем мной сильнее люди восхищались,
Тем мне страшнее было в мире жить
И тем сильней хотелось пробудиться,
И знала я, что заплачу сторицей
В тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме,
Везде. Где просыпаться надлежит
Таким, как я, – но длилась пытка счастьем.
(«Северные элегии». Дополнения. О десятых годах)
Творчество Ахматовой принято делить всего на два периода – ранний (1910–1930-е гг.) и поздний (1940–1960-е гг.). Непроходимой границы между ними нет, а водоразделом служит вынужденная «пауза»: после выхода в свет в 1922 г. ее сборника «Anno Domini MCMXXI» Ахматову не печатали вплоть до конца 30-х гг. Разница между «ранней» и «поздней» Ахматовой видна как на содержательном уровне (ранняя Ахматова – камерный поэт, поздняя испытывает все большее тяготение к общественно-исторической тематике), так и на стилистическом. «Поздняя» Ахматова нередко пишет о «ранней» (самый яркий пример – «Поэма без героя») и как будто даже соперничает с ней. Ее парадоксальное двустишие:
Молитесь на ночь, чтобы вам
Вдруг не проснуться знаменитым…
едва ли можно расценивать как кокетство. До сих пор ее имя в значительной степени ассоциируется с ее ранними стихами. Если попросить кого-то вспомнить самые известные ее произведения, скорее всего это будут «Сероглазый король» или «Песня последней встречи» со строками: «…Я на правую руку надела // Перчатку с левой руки» и т.п. Эти стихи – из первого ее сборника «Вечер» (1912 г.), о котором сама поэтесса вспоминала с раздражением.
Конечно, Ахматова гиперкритична к своему раннему творчеству. Ее первые стихи уже обладали высокими художественными достоинствами, среди них уже встречались настоящие шедевры, потому их и приняли с восторгом. Но все же то исключительное место, которое Ахматова почти сразу заняла в поэзии, досталось ей отчасти потому, что ее первые стихи отвечали требованиям эпохи.
Если рассматривать камерную лирику ранней Ахматовой как «книгу женской души», это, может быть, лестно для той «девочки», какой Анна Горенко-Гумилева была в 1910-е гг., но довольно нелицеприятно для зрелой Ахматовой, и прежде всего для самой «женской души». Поэтессы XIX века, может быть, не достигали такого формального совершенства, но их «женское сердце» неизмеримо выше и чище, чем у более знаменитых последовательниц. Ахматова была во многом нетипичной женщиной в жизни, и ее «нетипичные» свойства отразились в ее стихах. «Женская душа» Ахматовой – это всего лишь часть женской души: прохладная, эгоистичная и рационалистичная, постоянно любующаяся собой и подчеркивающая свою самость. К несчастью, именно эта «душа» стала идеалом XX века, и именно поэтому «женская лирика» Ахматовой вызвала столько подражаний, нередко неуклюжих, саму ее сильно раздражавших.
Могла ли Биче, словно Дант, творить,
Или Лаура жар любви восславить?
Я научила женщин говорить,
Но Боже, как их замолчать заставить?
Тип женщины XX века – равнодушной жены, меняющей увлечения, как перчатки, и «дурной матери», – сложившийся в той среде, к которой принадлежала Ахматова, это совсем не смешная, а очень грустная реальность нового времени. Ахматовой нужно отдать должное: она осуждала эти свойства в самой себе.
Доля матери – светлая пытка,
Я достойна ее не была.
(«Где, высокая, твой цыганенок…»)
К счастью, значение Ахматовой не исчерпывается ее «книгой женской души». Еще один ее парадокс: будучи весьма далека от христианского идеала в своей частной женской жизни, в общественной позиции, занятой ею в годы революции, гражданской войны и всех последующих советских десятилетий, она возвысилась почти до высот исповедничества, и ее подвиг верности распятой России по характеру был чисто женским, сравнимым с подвигом жен-мироносиц у креста и гроба распятого Господа.
Свой второй сборник – «Четки» – Ахматова оценивала выше, чем «Вечер». Книга вышла 15 марта 1914 г. старого стиля. Грань, разделившую века, она чувствовала очень остро: «XX век начался осенью 1914 года вместе с войной, так же, как XIX начался Венским конгрессом. Календарные даты значения не имеют. Несомненно, символизм – явление XIX века. Наш бунт против символизма совершенно правомерен, потому что мы чувствовали себя людьми XX века и не хотели оставаться в предыдущем».
Уже в начале войны, когда патриоты пребывали в воодушевлении, а противники режима обличали правительство, Ахматова мудрым женским чутьем почувствовала, что начинающаяся война – беда для России. Ее стихи тех дней полны тревоги.
1.
Пахнет гарью. Четыре недели
Торф сухой по болотам горит.
Даже птицы сегодня не пели,
И осина уже не дрожит.
Стало солнце немилостью Божьей,
Дождик с Пасхи полей не кропил.
Приходил одноногий прохожий
И один на дворе говорил:
«Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил.
Ждите глада, и труса, и моря,
И затменья небесных светил.
Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат».
2.
Можжевельника запах сладкий
От горящих лесов летит.
Над ребятами стонут солдатки,
Вдовий плач по деревне звенит.
Не напрасно молебны служились,
О дожде тосковала земля!
Красной влагой тепло окропились
Затоптанные поля.
Низко, низко небо пустое,
И голос молящего тих:
«Ранят Тело Твое пресвятое,
Мечут жребий о ризах твоих».
(июль 1914 г.)
Удивительно, что стихи эти написаны той самой молодой женщиной, которая изображена на портрете Альтмана и которая по-прежнему рассматривает в зеркале свои жесты и чувства.
Хотя Ахматова и Гумилев взаимно отдалились, но все-таки он был ее муж, и то, что муж ее ушел воевать, давало ей возможность прочувствовать боль и тревогу множества русских женщин, чьи близкие каждый день подвергали себя опасности. Тем не менее в эти годы Ахматова уже жила своей отдельной жизнью, и как раз в годы войны ей пришлось встретить человека, отношения с которым тоже не сложились, но который стал адресатом многих ее стихов и ее идейным оппонентом. Речь идет о художнике и поэте Борисе Васильевиче Анрепе (1883–1969).
Ахматова подарила Анрепу свое кольцо, наследство «бабушки-татарки», о котором она рассказывает в стихотворении «Сказка о черном кольце». Однако скоро выяснилась принципиальная разница их жизненных позиций. Посмотрев на русскую действительность, Анреп быстро пресытился ею и уехал в Лондон. Для Ахматовой такое отношение к родине было неприемлемо.
Высокомерьем дух твой помрачен,
И оттого ты не познаешь света.
Ты говоришь, что вера наша – сон
И марево – столица эта.
Ты говоришь – моя страна грешна,
А я скажу – твоя страна безбожна.
Пускай на нас еще лежит вина, –
Все искупить и все исправить можно.
Вокруг тебя – и воды, и цветы.
Зачем же к нищей грешнице стучишься?
Я знаю, чем так тяжко болен ты:
Ты смерти ищешь и конца боишься.
Стихотворение написано 1 января 1917 г., еще до восторгов февральской революции, когда многие надеялись на лучшее. Но еще убедительнее и трагичнее звучит голос Ахматовой в стихотворении, созданном осенью того же года. В советских изданиях оно начиналось словами «Мне голос был. Он звал утешно…». Между тем в такой редакции стихотворение теряет половину своей силы, потому что в первых восьми стихах обрисовываются нечеловеческие условия, в которых героиня делает свой выбор, что, естественно, придает этому выбору совершенно иную цену:
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый византийства
От русской Церкви отлетал,
Когда приневская столица,
Забыв величие свое,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берет ее,
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью беспокойной
Не осквернился скорбный дух.
Читая эти стихи, удивляешься: Ахматова – молодая, красивая, окруженная поклонением женщина, казалось, занятая только собой, – оказалась дальновиднее и мудрее многих мужчин – не только ровесников, но и старших современников, в том числе «пророка» Блока. Ее решение остаться в советской России было совершенно трезвым и сознательным принятием своего креста.
Более не чувствуя себя связанной с Гумилевым, Ахматова вновь попыталась устроить семейное счастье. Однако принятое ею решение не подчиняется никакой логике, кроме женской: потерпев фиаско в качестве «жены поэта», Ахматова решила попробовать себя в роли «жены ученого», причем ученого великого. Этим великим ученым был востоковед Вольдемар Казимирович Шилейко (1891–1930) – специалист действительно выдающийся, личность очень колоритная и очень своеобразная. В Германии он считался авторитетом по ассириологии.
В быту Шилейко был беспомощен. «Среди поворотов и зигзагов его пестрой судьбы был и такой. 1918 год, теплый вечер, Владимирский собор, священник, шафера, певчие. У аналоя Шилейко и Анна Ахматова, недавно разведенная с Гумилевым. «Венчается раб Божий Владимир с рабой Божией Анной». В первую русскую поэтессу и одну из самых прелестных женщин Петербурга Шилейко был давно романтически и безнадежно влюблен. Еще бы не безнадежно! И вот: собор, певчие, венчается раб Божий…» (Иванов Г.В. Магический опыт. С. 377.)
«К нему я сама пошла, – объясняла свой выбор Ахматова. – Чувствовала себя такой черной, думала, очищение будет…». «Пошла, как идут в монастырь, зная, что потеряет свободу, волю, что будет очень тяжело» (Лукницкий П.Н. Из дневника и писем. – ВА. С. 143). Поначалу Ахматова ревностно взялась за свои обязанности «друга и помощника» великого ученого. К бытовой неустроенности и лишениям Ахматова приспособилась легко. Чтобы как-то жить, пошла работать в библиотеку Агрономического института. В эти годы в ней ясно проявилась унаследованная от матери удивительная доброта: она легко делилась с людьми самым необходимым. «Вчера в Доме ученых встретил в вестибюле Анну Ахматову <…>, – записал в своем дневнике Корней Чуковский 3 февраля 1921 г. – «Приходите ко мне сегодня, я вам дам бутылку молока – для вашей девочки». Вечером забежал к ней – дала! Чтобы в феврале 1921 г. один человек предложил другому – бутылку молока!» (Чуковский К. Из дневника. – ВА. С. 58.)
Но «жены великого ученого» из нее не получилось. Первый порыв самоотречения прошел, а Шилейко словно бы забыл, что женился как-никак на «первой русской поэтессе». В семейной жизни востоковед оказался восточным деспотом. Стихи жены жег в самоваре, хотя за все время совместной жизни с ним она и писала мало. Долго так продолжаться не могло: в конце концов Ахматова взбунтовалась:
Тебе покорной? Ты сошел с ума!
Покорна я одной Господней воле.
Я не хочу ни трепета, ни боли,
Мне муж – палач, а дом его – тюрьма.
Но видишь ли! Ведь я пришла сама…
Декабрь рождался, ветры выли в поле,
И было так светло в твоей неволе,
А за окошком сторожила тьма.
Так птица о прозрачное стекло
Всем телом бьется в зимнее ненастье,
И кровь пятнает белое крыло.
Теперь во мне спокойствие и счастье,
Прощай, мой тихий, ты мне вечно мил
За то, что в дом свой странницу впустил.
(«Лето Господне 1921-е»)
Осенью 1921 г. Ахматова ушла от Шилейко.
Как-то Ахматову спросили, может ли она сама полностью произнести название своего сборника «Anno Domini MCMXXI». Она сказала, что когда-то могла, потом забыла. В обиходе книга называется просто «Anno Domini» – «В лето Господне», но забывать, какой это год, не следует: MCMXXI – 1921 год.
Он был для Ахматовой полон потрясений. В этом году неожиданно и преждевременно ушли из жизни три человека, каждый из которых был ей по-своему дорог: покончил с собой ее любимый брат Андрей Горенко, умер Блок и был расстрелян Гумилев.
Я гибель накликала милым,
И гибли один за другим.
О, горе мне! Эти могилы
Предсказаны словом моим…
– писала она осенью того же года. В этом самоукорении есть доля истины. Достаточно вспомнить ее «Молитву» 1915 г.:
Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар –
Так молюсь за Твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.
Стихотворение многократно воспето критиками и исследователями как пример ахматовского патриотизма. В патриотизме ей в самом деле не отказать, но все же для жены и матери непростительно ставить на карту жизнь мужа и ребенка – даже за величие родной страны, и едва ли Богу может быть угодна такая молитва. В результате «отрицательная» часть прошений лирической героини в жизни автора была исполнена почти полностью: в будущем Ахматову ждали и «горькие годы недуга», и тревожная бессонница, и «гибель милых». Пророчества пророчествами, но призывать на свою голову (и тем более – на голову близких) кары и пытаться что-то «выменять» у Бога, даже из самых высоких побуждений, – признак безрассудства. Однако поэтесса и так была достаточно наказана судьбой, чтобы ставить ей в вину эту «Молитву».
Сборник «Anno Domini» проникнут ощущением библейской Божьей кары. События послереволюционных лет рассматриваются в нем в контексте всей русской истории – не как «новая эра», а как давно известная на Руси смута. В этом смысле Ахматова близка писателям, оказавшимся в эмиграции, – Бунину, Шмелеву, Зайцеву, и все они вместе продолжают традицию, корнями уходящую еще в древнерусские летописи: события современности оцениваются с позиций христианской нравственности.
Господеви поклонитеся
Во святем дворе его.
Спит юродивый на паперти,
На него глядит звезда.
И, крылом задетый ангельским,
Колокол заговорил,
Не набатным грозным голосом,
А прощаясь навсегда.
И выходят из обители,
Ризы древние отдав,
Чудотворцы и святители,
Опираясь на клюки.
Серафим – в леса Саровские
Стадо сельское пасти,
Анна – в Кашин, уж не княжити,
Лен колючий теребить.
Провожает Богородица,
Сына кутает в платок,
Старой нищенкой оброненный
У Господнего крыльца.
(«Причитание»)
Ахматова вновь осталась одна. К тем, кто уезжал, она всегда относилась с неприязнью, смешанной с жалостью:
Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.
Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой…
Сборник «Anno Domini» был последней книгой Ахматовой, вышедшей в срок. Далее последовала эпоха запретов.
