Роман «Обитель», вышедший в 2014 году, получил премию «Книга года», Книжную премию Рунета-2014 и самую высокобюджетную литературную премию «Большая книга». Автор романа, писатель Захар Прилепин, начинал как «человек с улицы», борец и «голос потерянного поколения». Сегодня он входит в число крупнейших отечественных авторов. Какие цели стоят перед русским писателем и в чем особенности русской литературы, Захар Прилепин рассказал журналу «Виноград».
– Есть ли определенная функция у современной литературы, некая сверхзадача?
– Функция есть, она появляется помимо воли автора – описать тот мир, в котором мы обитаем, и предугадать ту станцию, на которую прибываем. В каком-то из постов господина Акунина читателям было предложено на выбор – «Лубянка», «Бирюлево» или «Площадь Революции». Такое видение у этого автора... Но есть писатели, которые живут в другой – скажем, пришвинской традиции. Человек – условно – живет в лесу, очень болезненно переживает действительность, как и Пришвин, но никогда не выносит свои политические социальные взгляды на публику. Так или иначе, эти взгляды преломляются в его текстах. Я знаю, что очень политизированные люди – Леша Варламов, Отрошенко, много кто еще – эту функцию выключают, она у них не работает. А есть писатели с политическим задором: Александр Проханов, Сергей Шаргунов, я, отчасти Миша Елизаров, Герман Садулаев. А с другой стороны – Улицкая, Быков, Сорокин. У нас есть определенное нежелание смолчать.
Писатели просто фокусируют состояние общества. Какие-то вещи, которые люди не могут озвучить – ленятся, или не читают, или не слышат, – писатели называют, работая в качестве рупора.
– Вы поддерживаете Новороссию. Как родилось это решение?
– Я его принял еще до того момента, как все началось, и моя позиция сразу была ясна. Задолго до начала майданных событий я поддерживал тех украинских ребят, которые сегодня находятся в состоянии оппозиции. Мы встречались с местными жителями за полгода до Майдана, они уже тогда говорили, что на Украине зреет правый переворот. Потом, когда случился Майдан, мои симпатии были на стороне тех людей, которые высказывали мысли, перпендикулярные Майдану. Я сразу писал об этом. И когда возникла ситуация, что людям надо помогать – ополченцам или просто жителям, – уже в июне мы отправили туда первые машины с грузами. Поэтому нельзя сказать, что я принял какое-то решение. Это сразу была моя позиция, сомнений не было никаких.
– Вы не просто собирали гуманитарную помощь, вы сами ездили в зону боевых действий. В этом была необходимость?
– Вспомните традиции русской литературы. Оды Ломоносова почитайте, Тредиаковского, пушкинское восхищение русским воинским духом. Это была мощнейшая героическая и эпическая традиция. Поэт отвечает жизнью «за базар», только тогда и царь отвечает жизнью «за базар». Если посмотреть на биографию русского поэта и русского писателя, там на девяносто процентов люди, которые бедно жили, ходили в народ, садились в тюрьму, попадали в мясорубки самого разного вида и толка. Вот таким образом – когда литература не просто пища, а человек отвечает своей жизнью за то, что он написал. Тут не надо объясняться – надо, чтобы верили написанному тобой, потому что под этим стоит кровавый отпечаток твоего пальца.
Сейчас никто не берет на себя сверхобязательств. То есть никто не пишет «Двенадцать», никто не пишет «Хорошо!» или «Облако в штанах». Вся поэзия, например, переходит в сторону лирического высказывания, и ситуация с Новороссией, с Украиной подтвердила, что наши люди искусства – это просто тусовщики. Люди, которые объявляют себя наследниками Ахматовой и Цветаевой, учениками Маяковского и Гумилева, несут бред, потому что те были бесстрашными, бросались влево и вправо, к белым и красным. Блок ненавидел либеральную интеллигенцию, желал ей погибели всяческой, Хлебников воспевал движение России в Среднюю Азию. А сейчас это какой-то детский утренник, смешно за этим наблюдать. Хор печальных пацифистов.
– Тот успех, что принес вам роман «Обитель», соответствует тем силам, что вы на него потратили?
– Это даже нельзя измерить… Чтобы написать «Санькя», надо было десять лет состоять в национал-большевистской партии. Для «Патологий» надо было ездить в Чечню. Это не исчисляется временем, проведенным за рабочим столом или в архивах. Это исчисляется количеством жизни, потраченной в целом на этот текст. «Патологии» я написал в тридцать лет – значит, на нее ушло тридцать лет. Роман «Санькя» был написан в тридцать три года – на него ушло тридцать три года. А на «Обитель» я потратил тридцать семь лет. Это момент целой прожитой жизни. А то, что технически это сложно, что кровь ходит ходуном по венам… Нет, я не буду брать на себя лишний пафос. Это нормальная работа. Когда я работал в ночных клубах вышибалой, это было гораздо труднее, чем писать тексты.
– Вы осознавали актуальность проблематики романа «Обитель»?
– Угадать, какая тема вызовет интерес, невозможно, я это гарантирую. Хоть пиши про Чечню, хоть про нацболов, про все, что угодно, – это у всех уже есть, таких текстов тысячи. Пока я писал «Обитель», мне говорили: «Захар, ты с ума сошел? Зачем ты пишешь “Обитель”? Там Солженицын, там Шаламов… Тебя на смех подымут». А когда у книги очевидный успех – переводы, премии, лидерство продаж, – людям нужно объяснение. Никто не понимает, что это просто текст. Тема вообще не важна. Можно брать Россию, Чечню, мужчину и женщину – все, что угодно, – главное, чтобы ты сделал это хорошо. Давайте, я предложу кому-то тему, мы будем писать одновременно. Я напишу, и это будут читать, другой напишет – не будут читать, хотя эти тексты об одном и том же.
– Вы говорите, что у вас ремесленническое отношение к тексту, но также называете литературу «священным делом».
– Это просто два разных фокуса. У меня ремесленническое отношение к тому, что я потом делаю с этими текстами. Я торгуюсь за права, я добываю какие-то деньги, я не стесняюсь действовать, чтобы мое творчество было освещено максимально широко. У меня к этому деловой подход. Когда же дело касается текста, меня не волнует вообще ничего. Для меня это момент абсолютной чистоты порыва, моего личного. Когда никто мне не может ничего указывать.
– Что необходимо для такого творческого состояния?
– Ничего. Я могу писать тексты в любом состоянии. Допустим, первая книжка «Патологии» писалась, когда я еще в офисе работал. Сидел там в шуме и гаме и спокойно писал свой текст. Четыре года. Сейчас я пишу прозу у себя в деревне – «Обитель», например, была там написана; и сейчас я там же работаю над следующим текстом. Это биография трех поэтов, поэтому ссылок нужно много, книг нужно много иметь под рукой, в голове много всего держать. Конечно, в тишине все это делать гораздо удобнее. Но вообще я пишу в любом состоянии. Утром встал в пять утра, сел на самолет, и пока пятьдесят минут летел до Москвы, написал колонку. Алексей Николаевич Толстой, один из моих главных учителей, во время эмиграции из Крыма – там прыгали лошади в воду, офицеры стреляли, кто-то ожидал на причале, кто-то плакал на пароходе – нашел себе какой-то пятачок, сел и начал писать текст. Вот так делал великий русский писатель.
– И вы так можете?
– В принципе, могу, конечно. Не художественные тексты, а публицистические могу писать в любых ситуациях. Не скажу, что прямо под бомбежкой, но под звуки артобстрела я писал недавно какие-то заметки для «Комсомольской правды». Километрах в двух от нас шла серьезная стрельба, бомбили очень хорошо. Два километра – это чуть-чуть переместить прицелы, и могло прилететь к нам. В этом смысле у меня нет установок, что вот надо носить, носить в себе, а потом сесть однажды в тишине, выпить перед этим пятьдесят граммов коньяка и написать, – нет. Все это ерунда. Тем более я все-таки многодетный отец – у меня вообще никаких идеальных возможностей для работы нет никогда.
– И «Обитель» вы писали, одновременно занимаясь детьми?
– Поскольку я в деревне писал, они были неподалеку. Жена отлучалась по делам, и я оставался с тремя детьми. Я их кормил, поил, выгуливал, мыл… Отлично работалось.
Я не могу сейчас с лету обеспечить детскую школьную жизнь, я немножко выпал из этого контекста. А вот все, что касается маленьких детей, я могу устроить без проблем. Если вдруг у меня кончится желание заниматься писательством, я могу быть усатым нянем по вызову. Там, где два, три, четыре ребенка любого возраста, я справлюсь без вопросов.
– Как вы знакомите детей с миром литературы?
– Я просто им сам читаю – и когда они маленькие, и когда растут. Когда я был ребенком, любил историческую литературу – все эти «Князья», «Витязи», «Святославы», «Стеньки Разины». У моих детей другие приоритеты, они читают много героической литературы, еще советской – Гайдара, например.
В основном подбором детской литературы у нас занимается мама. Я влияю на детей только одним образом: мы можем купить несколько экранизаций «Трех мушкетеров», посмотреть всей семьей. Потом я даю детям книжку: «Берите, читайте – узнаете, как все было на самом деле». Недавно смотрели русскую и нерусскую экранизации «Тома Сойера», и потом они с удовольствием прочитали книжку.
– То есть жанр романа воспитания вы для них не собираетесь возрождать?
– Роман воспитания – это устаревший европейский жанр. Как у нас бабушка Таньке говорила: «Прочитал отец столько книжек, а не знал, что нельзя водку пить». У нас романов воспитания нет. Наша русская литература – это роман антивоспитания, там ничему хорошему не научишься. Прочитай «Тараса Бульбу», сделай, как там написано, и попадешь в тюрьму. Литература работает на других страстях и понятиях, она не воспитывает, она задает самые страшные вопросы и побуждает искать на них ответы.
– Вы отзываетесь комплиментарно о современной российской литературе, о ее советском прошлом. Действительно литературный процесс переживает не худший период сегодня?
– В русском человеке всегда совмещается амбивалентное чувство. Мы люди, с одной стороны, великие, с другой стороны – толстенькие, низенькие и кривенькие. У нас есть писатели очень высокого уровня. Есть старшие мастера: Битов, Распутин, Лимонов – это живые персонажи, которые будут через сто, двести, триста лет, если будет еще русский язык и человечество. Это фигуры удивительного значения. Но мы должны отдавать себе отчет, что в двадцатом веке очень серьезные силы были положены на то, чтобы к России стали относиться определенным образом: не воспринимали ее как державу, ведущую по всем направлениям. Были предприняты усилия, чтобы переменить отношение ко всей советской классике. Сегодня Горького как бы нет, а он был самым популярным драматургом. Как давно не переиздавали Шолохова? Тридцать, пятьдесят лет? А ведь «Тихий Дон» – одна из величайших книг за всю историю литературы; если выбирать пять лучших, она войдет в пятерку. Я уж не говорю о сильнейших мастерах – Алексей Николаевич Толстой, Леонид Леонов. Все это традиции, которые пытались выбить, чтобы не делать лишнюю рекламу Советскому Союзу. Потом это отношение стало нормой.
– Возможно ли вернуть литературной России международный вес?
– Там, на Западе, понимают, что в России литература – это тоже часть политики, часть государства. Нас должны представлять по нашим текстам, и не только по текстам Людмилы Улицкой и Владимира Сорокина, потому что информационное восприятие России на Западе идет по линии «чем чернее и страшнее, тем лучше» – мол, расскажите нам, как там у вас чудовищно, позорно и страшно. Все это щекочет нервы европейские.
В России западную литературу так никогда не воспринимали. За границей страстный интерес к русской лагерной традиции был колоссален. Неужели в России была так же востребована литература про немецкие концлагеря? Нет, никогда. У нас читали с большим интересом Бёлля, Манна, Ремарка, а никак не «Записки из Освенцима». Так что оптика у западных читателей наведена определенным образом.
– Но ведь ваши тексты тоже наполнены определенным драматизмом?
– Я понимаю, что, несмотря на совсем разный вектор приложения сил мной и, условно скажем, Сорокиным, на Западе многие воспринимают мои книги как «плохие новости из России», хотя они совершенно о другом. Но это, конечно, цена определенного реноме и определенного успеха. Они их переводят, а потом понимают, что это не совсем то, чего они ожидали. Они думали, что я пришел еще раз рассказать о том, в какой чудовищной мы живем стране, а я-то рассказываю про другое. Это как у Быкова в стихах: «Я не жалуюсь, я хвалюсь».
