Число «тринадцать» для меня счастливое. Судите сами: родился тринадцатого декабря; номер на мотоцикле – «13–13»; детство и юность прошли в Кочкаревском дворе на Тринадцатом…
Из нашей дворовой компании я самый младший. Пацаны успели отслужить, а мой призыв только осенью. Я уходил последний. Двор всех провожал и встречал. Он, точно живой организм, каждого своего воспитанника ждал с нетерпением. Однако вынужденную разлуку с одним человеком переносил особенно тяжело.
Кочкарь.
Это он «качал макуху» у нас во дворе. Это он был, как стали говорить много позднее, «неформальным лидером» и авторитетом для всего Тринадцатого района. Это в его честь на нашем воображаемом, победоносном знамени золотыми буквами горело: «Кочкаревский двор»! Уже своим внешним видом Кочкарь выделялся: высокого роста, крепкий, с открытой, доброй улыбкой на светлом лице. С гитарой. Это был наш оберег и наша вера!
Кочкарь демобилизовался из Рязанской дивизии ВДВ тоже тринадцатого, июня…
Был выходной. С утра я выкатил из сарая новенькую «Яву» и по привычке холил ее: протирал чистой фланелевой тряпицей отливающие никелем детали, без того сверкающие: фару, стекло спидометра, зеркала, фонари. Солнечные зайчики весело прыгали рядом. Стараясь ни капли не уронить на любимого коня, долил топливо в бак. Слегка качнул рычаг стартера. Двигатель, измаявшись ожиданием, с явным удовольствием заурчал.
Ночная прохлада освежила липкую, мясистую листву тополей; она пахла остро, терпко. День обещал быть жарким и, похоже, душным.
Кочкаря я заметил сразу. Мы давно, еще по письмам, знали предполагаемую дату приезда. Он шел из-под солнца прямо ко мне. В проеме двух домов. Неспешно, уверенно. И родной двор казался тесен ему в плечах. Заломленный на затылок голубой берет. Солдатский ремень с бляхой из квадратика солнца. На груди парадным строем – значки, широкая поперечная лычка на погонах. В открытом вороте кителя – десантная тельняшка с чередующимися полосками: голубыми – указывающими, что обладатель сего спустился прямо с небес; и белыми – символизирующими чистоту помыслов.
Я бросаюсь навстречу…
– Вовка, здорово! – Кочкарь, едва скрывая волнение, ставит на землю спортивную сумку. Заматеревшей стальной рукой сжимает мне ладонь.– Ну, вот и дома…
Смущенно улыбаюсь в ответ и молчу; забытая радость лучится изнутри. Кочкарь подходит к скамеечке под тополями, раскидисто садится. Я опускаюсь рядышком.
– Володь, сгоняй за Ниной! Она не знает, что я вернулся. – Кочкарь окидывает долгим счастливым взглядом двор. – Хотел… как с неба… свалиться.
– Сгоняю. Я мигом! – Через силу отрываясь от него, иду к мотоциклу.
Из дома с восторженными криками, широко распахнув объятья, выскочили Витяня и Гера.
***
Двор наш – десять домов. Все деревянные, с печным отоплением.
Двор для меня – это, прежде всего, характерные запахи…
По краям: друг на дружке – сараи, дровяники. После зимы там тень. Снег тает поздно. Идешь мимо – ноздри щекочет влажным запахом осиновых и березовых дров.
Зимой построили новый, двухэтажный сарай. Доски неструганые, желтые, свежие. Вдыхаешь их аромат, не надышишься! На втором этаже веранда и скамейка на всю длину. Сторона на юг. Лужи во льду, а здесь от стенки печет. Млеем под очумевшим апрельским солнцем, словно мухи после зимней спячки. Едва шевелимся.
Ноги на перила. Возьмем увеличительное стекло и выжигаем каждый свое: кто бородавки на руке; кто тупо – дырку в доске. Кто наведет лупу на коленку задремавшему приятелю, сфокусирует солнечный жар в одну точку и… скромно отойдет. Через пару минут ткань прогорит и как укусит: «А-аа!» Я выводил: «Вова + Женя».
Пахло автомобилями…
Наши ведомственные дома принадлежали двум автоколоннам: грузовой и автобусной. Жили здесь в основном одни шофера. Сосед работал на грузовой дизельной «шкоде». Он заезжал на ней во двор и не глушил никогда. Конечно, пахло соляркой.
Может, кто обращал внимание: водители среди других людей заметно выделяются. Они шустрее, находчивей. В технике разбираются отлично. Весь Тринадцатый – моторизованный район. У каждого в сарае если не мотоцикл, то хотя бы мопед. Но если у других «Минск», у нас – «Ява», у них «Восход», у нас – «Чезет». Кочкаревский двор был самым продвинутым во всем. В любом деле.
Помню запах курева…
Решили мы с Саней стать взрослыми. Самый короткий путь к этому – закурить. Пробовали сначала окурки – не понравилось. Решили купить сигарет. А как купишь? В магазине никто не продаст. Деньги прохожим суем – отказываются. Наконец дошло до нас: можно купить самим, открыто, но только не одну пачку – сразу несколько. Заходим в магазин, вид подневольный, и продавщице: «Папка послал сигарет купить!» Она пересчитывает монеты, взамен кидает на прилавок пять пачек «Северных» по шесть копеек. И пошли мы становиться взрослыми в дальний сортир. Одну сигарету заканчиваем, другую тут же прикуриваем. Не взатяг, просто: «Уу-ф – фу! Уу-ф – фу!» Почти все пачки выкурили. Как стало нас выворачивать! Чуть не померли! Я-то в сознании остался, а Саня даже не помнит, как домой попал.
Запашина новогодних каникул…
Новый год – король всех праздников. Но я почему-то наступления Нового года в детстве побаивался... К его приходу морозы крепчали, и наш благоустроенный туалет замерзал. Батя привычно бежал на второй этаж, умолял не пользоваться канализацией и вызывал ремонтную службу…
Прибывает машина, в кузове – печь с паровым котлом. В топку, рады стараться, закидывают дрова, поддерживают устойчивый огонь. От парового котла протягивают к нам в квартиру шланг, и горячий пар под давлением подают прямо в унитаз. Квартира заполняется воньким, теплым, густым туманом. Нечистоты весело разбрызгиваются далеко за пределы туалета. С улицы, через открытую входную дверь, заползает лютый мороз. Мои младшие брат и сестренка при этом безутешно громко плачут, упорно не желая разделять праздничного настроения всей советской страны.
Мать к бою кремлевских курантов еле успевала все убрать и намыть. Вселившись, вонь неохотно покидала наше жилище. Возможно, поэтому формула запаха Нового года для меня никогда не была простой: только мандаринов, шампанского и бенгальских огней. Это всегда был целый букет…
Хорошо помню запах близкой драки…
Источником был младший брат Кочкаря – Джуди. Так прозвали его в честь обезьяны, в кино про нее насмотрелись. Знали. Джуди был сутулым, руки длинные-предлинные, ниже колен. И огромные кулачищи. Шебутной. Ему слово поперек – Джуди в драку. Одно время увлекался боксом. Только азы освоил, сразу секцию бросил. Мужик мимо идет, он подскочит и ударит. Не то что ему подраться хотелось, просто удар отрабатывал. А сам в душе рубаха-парень, добряк.
Постоянно мне объяснял:
– Вовка, смотри. Раз! – Его правая рука чугунным молотом вылетает вперед, едва не задев меня по носу. – Да смотри ты: рука постоянно прямая. Она должна составлять одну линию с кулаком. Ты понял?!
– Понял! – В подтверждение я киваю часто и мелко.
– Ну, вот!
На его защиту я мог рассчитывать всегда. Ему не важно: перед ним толпа или один человек. Ежели обидели мелких пацанов – меня или Саню, – Джуди в разборке самый первый.
Не в силах забыть я и запаха наших дворовых игр…
Летом мы целыми днями играли: в казаки-разбойники, кислый круг, в ножички, лапту. Но самая любимая игра – в прятки. Вот уж чего-чего, прятаться было где. Мой отец рассказывал, что у них эта игра называлась «прятанки» или «хоронки».
Встаем в круг. Вместе с девчонками нас человек пятнадцать. Выбираем водящего. На него сама считалочка укажет: «На… златом… крыльце… сидели… царь… царевич… король… королевич… сапожник… портной… кто… ты… будешь… такой…»
А у Сикоси свой репертуар. Он тыкает грязным указательным пальцем на каждого по очереди и радостно выкрикивает:
– Шишел… мышел… вот… вышел… – на последнем слове грубо выталкивая из круга водящего: – Саня, ты вада!
Саня послушно идет к телеграфному столбу посреди двора, поворачивается к нему лицом и громко, медленно начинает считать до тридцати. И напоследок:
– Раз, два, три, четыре, пять. Я!.. иду!.. искать!..
Пока он считает, все разбегаются, как тараканы при вспышке света, прячутся. Я бегу между сараев к заветной прятке за поленницей. В ней впору укрыться только одному человеку. (Если вада идет, его можно подпустить почти вплотную, неожиданно выскочить и добежать до столба первым.)
Ветром лечу, а впереди меня Женька из соседнего двора. Сиреневое платье, золотые косички прыгают по сторонам. Несется между сараями и – юрк! – на мое место. Кругом голая стена, не успею спрятаться. Сейчас Саня обернется – застукает меня… Я – следом за Женькой. Сильно толкаю ее за плечи спиной к двери, сам прижимаюсь к ней всем телом. (Женька эта уже давно мне нравится.) Я несмело:
– Ты чего сюда?
Она раскраснелась. Молчит. Смотрит прямо в глаза, сдувает непослушные волосинки с лица. Моя правая рука случайно оказалась у нее прямо на сердце. Оно стучит часто-часто.
– Кто не спрятался, я не виноват… – где-то далеко кричит вада.
Я крепче прильнул к Жене.
Она закрывает глаза, задерживает дыхание. От нее сладко пахнет карамельками. Я наклоняюсь к ее лицу, неумело тычусь в приоткрытые губы. Все происходит так неожиданно, впервые…
В смятении я отпрянул, сделал шаг назад.
– Вовка, туки-туки вада! – кричит бдительный Саня и опрометью бросается к телеграфному столбу. Он еще полчаса бегает по закоулкам, пока всех не застукает или не пропустит.
В тягучем томлении машинально передвигаю ноги, не замечаю никого. Смотрю на свое тело со стороны… не могу вернуться в него. Кричат вадить меня…
За шоссе Первое Мая – железная дорога. Там сутками чадили паровозы, оттуда всегда пахло сгоревшим углем. Железку перевалишь – Рыбка.
Летом на Рыбке весь день гомон, толкотня. Маневровый тепловоз подает в тупики и выводит товарные вагоны, лязгают сцепные устройства. Мелькают с накладными экспедиторы, по деревянному перрону топают кирзовыми сапогами подсобные рабочие, трещат откинутые в сторону сломанные ящики, газуют отяжелевшие машины.
К грузчикам подходим ватагой:
– Дяденьки, дайте арбузик…
Мужики дармовыми-то фруктами объелись – глядеть не могут. Щедрые. Выберут арбуз побольше:
– Бери, пацаны, не жалко, – хохочут. – Только в штаны не напрудоньте!
Мы вдвоем на опущенных руках тараним эту ягодину за вагон, точно над рельсом выпускаем из рук, арбуз под своим весом азартно крякает и разламывается. Мякоть сладкая, бордовая, сочная. Семечки черные натыканы по кругу. Сидим на рельсине, всей моськой в сердцевину погрузившись… Посасываем, чавкаем. Уши шевелятся. Отпрянем, сок так и струится с носу, с подбородка, со щек. Аж дыхание от восторга сводит!
Сикося из нас был самым старшим. Ему пятнадцать. Кочкарь года на два моложе. Отец у Сикоси уголовник. С ними не жил, все по тюрьмам… Мать, тетка Зоя, по ночам гнала самогон и приторговывала. Аппарат и готовую продукцию она прятала в сарайке. Каждый наш сарай имел свой порядковый номер, но никто его не подписывал. Только у них на двери – черной краской цифра «13». Деньги в этой семье водились всегда. Имелось золотишко. Двор это хорошо знал. Знали мы и то, что на своем добре тетка Зоя была помешана…
Их сарайку обходили далеко стороной.
Сикося обычно не дружился с нами, а подваливал к нашей компании, когда считал: выгодно. Мы к нему тоже не тянулись. Он ушлый какой-то… Наглый. Наевшись до отвала арбуза, мы смущались или хотя бы старались не выставлять напоказ свою физиологию. Сикося же лыбился, обнажал редкие гнилые зубы, потряхивал своим музыкальным задом и философски приговаривал:
– Писыки без пердыки, как свадьба без музы'ки.
Как-то очередной раз мы сходили к вагонам неудачно. Ничего нам не обломилось. Тащимся понурые восвояси. Нас человек восемь, кто постарше, кто помладше. Разбег в возрасте: четыре-пять лет. И габаритом мы здорово отличались.
Идем мимо незнакомых складов, и тут Сикося нам, вкрадчиво так, предлагает:
– Эй, салаги, хотите сладостей?
Мы хором, наперебой:
– Хотим! – Сами вопросительно смотрим на него. Как не хотеть?.. – А где?!
– Я знаю! Пошли?
– Пошли…
И ведет нас в проезд между сараями. Часов никто в ту пору не носил, но знаем: хоть светло – рабочий день кончился. На территории никого нет.
Подводит к воротам одного из складов:
– Тут!
Сарай деревянный, высокий. Двустворчатые ворота, чтобы машине заехать, и под воротами щель – футбольный мяч пройдет с трудом.
– Кто смелый?
Гера ложится на живот, пробует голову просунуть – никак. Ломать ворота ведь не будешь. Пролезть может только самый мелкий. Все уставились на меня. А на мне сандалии девчоночьи, зеленые. (Стою, как дурак!) Говорил ведь матери… У всех ребят настоящие мальчишеские плетенки, рыжие. А эти закрытые, с рр-рантиком, дыр-рр-рочками, с глупой застежечкой сбоку…
– Вовка, ты пионер? Давай первым!
Я быстренько – нырсть в склад… выбираюсь по ту сторону ворот. Встаю, оглядываюсь: «Ек-макарек!..» Ящики кругом и коробки, коробки, коробки… целый склад. Потолок высоко-о. И запах: дурманящий… сладкий… вафельный. Хожу между высоченными рядами, задрав голову, озираюсь.
Сикося мне с улицы:
– Ну, что там?
