Елена Камбурова — российская певица и актриса, работающая в жанре театральной и поэтической песни. Народная артистка России, лауреат Государственной премии РФ, художественный руководитель Московского театра музыки и поэзии.
Голос Елены Камбуровой можно услышать во многих знаменитых кинофильмах и мультфильмах: «Раба любви», «Приключения Электроника», «Дульсинея Тобосская», «Гардемарины, вперед», «Приключения Петрова и Васечкина», «Мама»… Всего их больше сотни. Каждая песня — завершенный образ. Камбурову сравнивают с Эдит Пиаф, Марлен Дитрих и даже Александром Вертинским. Ее творчество сложно отнести к одному направлению — она всегда стояла отдельно как от бардов, так и от типичных представителей эстрады, поэтому можно утверждать, что Елена Камбурова — явление уникальное.
— Как возникла идея создать столь необычный театр?
— Просто мне очень захотелось. Я мало задумывалась над тем, что в результате получится. Когда все только начиналось (в начале 90‑х годов), я хотела, чтобы появился театр, в котором нашли бы прибежище певцы, которые не идут в ногу с поп-культурой, с тем, что не дает человеку ничего, кроме пустоты. Тогда было тяжело такому жанру, и сегодня тяжело. Но сейчас мы ушли гораздо дальше первоначального замысла. Я предполагала, что это будут просто песенные вечера, какие‑то общие программы… Теперь же у нас есть и драматические спектакли, и чисто музыкальные, классика звучит уже в четырех постановках.
Музыкальные спектакли рождаются сначала в голове у музыкального руководителя Олега Синкина (кроме того, он мой постоянный партнер на сцене, мой аккомпаниатор). Сценическое воплощение многих этих идей мы часто передаем в руки режиссеру Ивану Поповски, сейчас у нас идут уже пять его спектаклей: «P. S. Грезы», «Капли Датского короля», «Абсент», «Времена… Года…», «Земля». Иногда я предлагаю идеи каких‑то спектаклей. Кроме того, с нами сотрудничает замечательный режиссер Олег Кудряшов, мастер театрального песенного жанра. Сейчас мы готовим с ним премьеру по стихам поэта Юрия Левитанского, которого я очень люблю. Планов много, работы тоже, в том числе и административной, но сказать, что я с утра до ночи только тем и занимаюсь, что руковожу театром, никак нельзя. У нас есть и директор, и замдиректора, и администратор, которые решают все текущие проблемы.
— Как изменилась аудитория с тех пор, как вы начали работать?
— Существенно изменилась. Если бы мне когда‑то сказали, что все так сильно изменится, я бы ни за что не поверила. Дело в том, что, когда я начинала (а у меня сразу были довольно непростые программы), тогда был поэтический бум, чтения в Политехническом, вокруг звучала поэзия, и все советское студенчество слушало ее. И поэтому зрители оказались абсолютно готовы к восприятию моего репертуара, и у меня сразу сложилась моя аудитория. Я вообще считала и думала долгое время, что студенты были главными моими слушателями. Но сегодня студенты — редкие гости. И это грустно, потому что я абсолютно уверена в том, что если бы их к этому подготовили, то именно их молодое сознание могло бы очень верно воспринимать то, с чем я выхожу на сцену. Конечно, бывают исключения, бывает, что в зале вижу много молодых лиц, и после концерта ко мне подходят совсем юные существа и говорят слова, которые как раз подтверждают это мое предположение.
— У вас были программы на стихи Маяковского, Блока, Мандельштама, Цветаевой, Ахматовой. Почему именно эти поэты?
— Потому что они прекрасны. И с этими программами выходить на сцену просто радость. Они дают возможности для развития каких‑то и вокальных, и драматических вещей в себе. Любовь вообще объяснить трудно. Но это любовь. Меня всегда, еще в советские времена, чиновничье начальство упрекало в сложности, в том, что песни могут быть непонятны слушателю. Конечно, народу эстрадному, который привык петь два слова в трех куплетах, это может показаться сложным. А на самом деле, если это интересно, то ты с большим удовольствием делишься этой радостью с другими. Сам смысл моего выхода на сцену в том, что я делюсь своим прочтением и видением со своими зрителями.
В моем репертуаре есть программа, где я пою моего любимого Жака Бреля, французского поэта, шансонье, который на меня в свое время серьезно повлиял. У него я увидела потрясающие, фантастические песни, в которых есть всё — и музыка, и аранжировка, и исполнитель, и драматическое искусство. Это невероятно. Сейчас его песни у меня существуют в одной программе с песнями Высоцкого (она называется «На свой необычный манер…»), которого тоже все уже пели по миллиону раз. Но я не думаю о том, как другие исполняют, у меня свои решения.
— Как вы работаете над этими решениями, что становится основным в разработке образа?
— Дело в том, что работа над любым произведением, в частности стихами, для исполнителя — это, прежде всего, поиск смысла, главного смысла. Причем он не всегда может совпадать с идеей автора, с тем главным смыслом, который он вкладывал, когда писал эти стихи. Какое‑то иное решение допускается, тем более в случае с песнями Высоцкого, поскольку все знают, как он сам исполнял свои песни. Каждый читает и слышит своего Высоцкого, поэтому в начале работы над новой песней для меня самое важное — определить этот свой смысл, понять «про что». Дальше приходят какие‑то интуитивные решения, как этот смысл передать. Очень часто я точно не понимаю, как пойдет голос, в какой тональности он зазвучит, и на этом этапе работы у меня всегда есть ощущение, как будто сами песни мне подсказывают это решение. Потому мне особенно интересны бывают самые первые репетиции с не петыми еще, неведомыми балладами, песнями, потому что я еще совершенно не представляю себе, как они будут звучать. И только в репетиции голос сам начинает выводить какие‑то свои краски, рисовать, начинается такая прекрасная живописная работа. И я не раз удивляюсь тому, как голос сам меня ведет. Ощущение, как будто голосовые связки подключены к какому‑то компьютеру, которому дается задание, и они начинают его решать. Не рассудок, а интуитивная работа голоса. Тут вряд ли кто‑то что‑то подскажет со стороны. Так уж получилось, что у меня в этом плане главный подсказчик — сама песня.
Потом происходит первое исполнение на сцене, и совсем не обязательно песня прозвучит точно так же, как на репетициях. Тут подключается энергетика зрителя, ты попадаешь в особое пространство, и с тобой, как с исполнителем, происходит еще что‑то… Интуиция обостряется, приходит какая‑то эмоциональная энергия, и смотришь — появились какие‑то новые краски и смыслы. И чем сложнее песня, тем позже она вырисовывается в окончательном варианте. Но даже когда работа вроде бы завершена — вот окончательный вариант, всегда есть ощущение, что через какое‑то время (ведь и ты меняешься, и меняется жизнь вокруг тебя) песня зазвучит иначе и готовая интерпретация изменит свой вид. В особенности в этом смысле была интересна работа над балладой Высоцкого «Старый дом». Вначале было совсем непонятно, как за это взяться, и музыканты говорили, что это совершенно не имеет смысла, и не получится, и не надо… Но помогла репетиция, помог сам голос, он начал вдруг выводить какие‑то краски, которых я от него никак не ожидала. Вообще, голос — живое существо, я абсолютно уверена в этом.
— Кто из известных исполнителей, кроме Жака Бреля, повлиял на вас? Какие именно песни вы слушали, какие были любимыми? Как это потом трансформировалось в вашем творчестве?
— В принципе, хотя в детстве я и не помышляла о профессиональном пении, на желание вообще петь повлияли самые первые впечатления от пения и песен Клавдии Шульженко и Гелены Великановой, отчасти — Леонида Утесова. Например, песня Шульженко «Три вальса». Услышав ее, я впервые поняла, что песню можно решить как драматическое произведение. Потом, когда приехала в Москву и познакомилась с песнями сначала Новеллы Матвеевой, потом Булата Окуджавы, я поняла, на что способна песня в плане осмысления жизни, глубоких каких‑то вещей… Я поняла разницу между песнями с просто хорошими текстами и песнями с поэтической основой. А отличив одно от другого, сразу и навсегда полюбила последнее. Именно эти песни повлияли на меня очень серьезно — и «Последний троллейбус» Окуджавы, и «Какой большой ветер», «Окраины» и «Фокусник» Новеллы Матвеевой… Они остались со мной навсегда, я и сегодня спокойно могу их петь.
Главное отличие эстрадных песен (ведь Шульженко — это хорошая эстрада) от песен, к примеру, Окуджавы состоит в том, что последние принадлежит не столько к жанру развлечения, отвлечения и просто удовольствия, но могут быть и философским осмыслением мира, а впечатление от них сродни впечатлениям от встречи с серьезной поэзией.
— Среди молодежи, которая профессионально занимается поэзией и искусством, есть ли какие‑нибудь интересные авторы, которых вы могли бы выделить?
— Я ищу и не нахожу. Но это не значит, что их нет. Читая тех поэтов, чьи имена сегодня на слуху, я чувствую, что они выстраивают свою поэтическую страну без того климата, в котором родилась поэзия как таковая, с ясной мыслью и четкими образами. Я прочитываю по десять стихов, и все — мимо. Мне часто приносят сборники: стихи пишут многие, не только молодежь. Мало что из этого интересно. Когда берешь Давида Самойлова, там находишь и образность мышления, и полет мысли. Ясно, для чего он написал тот или иной стих. У некоторых известных сегодня молодых поэтов я этого не вижу, однако они хорошо себя рекламируют.
— Чего, на ваш взгляд, не хватает современным людям, в особенности молодому поколению?
— У Высоцкого есть такая строчка: «Нужные книги ты в детстве читал». Так вот, нужные книги не читали, не читают и, по‑моему, не хотят читать. Нужную музыку не слушают и не хотят слушать. Я уж не говорю о поэзии. Не хватает общего уровня культуры. Тем не менее среди молодых есть немало тех, кому судьба России небезразлична. Это прекрасное, мыслящее и понимающее исключение из правил. В Интернете, например, они проявляют себя очень интересно. В любом случае, среди моих постоянных зрителей есть много совсем молодых, они появились в последние годы. Но, увы, есть и масса молодежи, для которой это ничего не значит.
— Вы исполнили песни ко многим фильмам. Некоторые из них хорошо известны даже молодому поколению, но вот исполнителя этих песен они вряд ли смогут назвать. Вас это не огорчает?
— Мое имя не утеряно для большого количества достойных людей, и мне этого достаточно. Более того, я абсолютно уверена, что если когда‑нибудь Россия станет другой, в особенности если изменится отношение к поэзии и музыке, то мое имя будет так же хорошо известно, как и имена многих других. Я думаю, что записи, как и рукописи, не горят. Я это поняла, когда несколько раз встретилась с абсолютно незнакомой аудиторией.
Я была в лагере «Орленок», и зал, в котором я выступала, был полон подростков 13–15 лет. И на концерте, что необычно, я говорила с ними. Ведь я почти никогда не говорю на сцене, я выхожу и пою. После вечера мы еще полтора часа общались, получилось что‑то похожее на пресс-конференцию. На следующий день им снова захотелось со мной встретиться. Потом они даже писали об этом в Сети. Так что проблема не в том, что дети не любят этой музыки, — они ее просто не знают. Если бы знали, то слушали, а время, которое они тратят на пустоту, тратили бы на что‑то более полезное. И это действительно драма, причем не только моя. У меня все равно есть своя аудитория, в мои залы приходят люди. Но я знаю, что потенциальных слушателей у меня огромное количество. Точнее, у моих песен. Скажем так, у этих песен может быть гораздо больший охват зрителя, чем есть сегодня.
— В одной из статей о вас есть такая строка: «В Средневековье музыку считали средством для обнаружения совести». Что обнаруживают в слушателях ваши песни? В чем вам признаются в письмах?
— Я думаю, что, в первую очередь, люди, которые, как правило, бывают на моих выступлениях, чувствуют, что они не одиноки в своем ощущении, что в мире может быть не только зло, но и добро, им свойственны какие‑то романтические настроения (романтикой вообще пронизана вся поэзия!). Романтика для меня — это оторванность от быта, это момент, когда ты начинаешь видеть красоту и чувствуешь себя сопричастным к этому, можешь ощущать себя внутри художником, поэтом.
Именно сегодня, в эпоху прагматизма, это особенно важно, росткам романтизма очень трудно пробиться, даже в мыслях. Поэтому, когда зрители приходят на мои выступления и видят, что целых два с половиной часа этому посвящены, для них это радость, они для себя открывают этот мир. Многие из них не готовы, их приводят друзья, они не очень хотят идти, но вдруг открывают, что песня может не только развлекать, но и говорить про другое, про то, что они читают в книгах. В письмах зрители благодарят, признаются в очень добром расположении ко мне. В них много любви, доброжелательности, теплоты и даже нежности. Иногда даже благодарят за спасение… Мои песни спасают их от грубости, жестокости, от какого‑то удушающего мещанства.
— Что вы сами слушаете на досуге? Кого можете порекомендовать молодежи? Работает ли кто‑то еще в вашем жанре?
— Я очень люблю слушать хоровую музыку, люблю, когда детские хоровые коллективы поют классическую музыку. Слушаю классику: Моцарта, Баха, Форе… И, естественно, песни французских шансонье. Греческие песни очень люблю слушать, не только потому, что они мне близки по духу (Греция — моя историческая родина, я гречанка), они очень красивые. Что я могу порекомендовать? Конечно, мне хотелось бы, чтобы слушали это и поменьше — то, что является абсолютной звонкой пустотой (она еще и очень агрессивна), и очень хочется всем пожелать прозрения. Что касается моего жанра — певцов, работающих точно в нем, я не встречала, а пересечений каких‑то очень много. К примеру, авторская песня в ее лучшем виде, там люди уделяют большое внимание смыслу. Вообще в моем жанре могли бы работать очень многие драматические актеры, но почему‑то очень часто, даже если они и выходят на сцену с песней, то считают: что‑то серьезное — это для театра, а тут надо выбрать то, что нравится всем, а нравится всем то, что совсем не нравится мне. Вот и всё.
