Начало обычно для истории Русского Севера: странствующие монахи решили срубить на одном из прибрежных холмов храм. Престол освятили в году 1493 во имя великомученика Георгия или, как здесь говорят – Егория Храброго; церковь сладили летней, без печи, и это обстоятельство сильно повлияло на долгожитие храма. Беды обходили его стороной, вплоть до финской войны, когда советская артиллерия прямой наводкой била по церкви. Но и здесь Господь отвел: ни один из снарядов в цель не попал.
К тому же времени относятся и первые воспоминания Петра Тимофеевича Владимирова, нынче - отца Петра, монаха Александро-Свирского монастыря, смотрителя Георгиевской церкви. Родился он здесь, в нескольких километрах от храма. Семья была крепкая, отец строго следил за исполнением церковного правила в доме, хотя за стенами соседи с иронией смотрели на Владимировых, скоро эта ирония стала привычной.
Потом, после финского концлагеря под Петрозаводском, после войны и армии женился Петр Тимофеевич, стал шоферить в колхозе. По воскресеньям Библию читал, отцовскую, привезенную из Соловецкого монастыря. В храм вернулся спустя многие годы, Вспоминает, что притянуло его, мимо храма жизни не стало. Что в церковь-то в ту пору одни бабушки ходили, люди за спиной шушукались, дескать – умом тронулся мужик, не иначе. Жена напала и дети, и все, - дома скандалы: «Зачем позоришь нас, дурак?».
- Открыл Библию, читаю, что если преступаю душу пред Господом Богом, готовить надо душу свою к искушениям.
Семья не приняла новой жизни отца Петра, вернулся он в родную деревню, своих устроил в Подпорожье и остался один в отцовском доме.
А в 1993 был большой праздник, с актерами, людьми на трибуне, чествовали люди 500-летие храма. Перестройка и свобода переполошили местных, собрал отец Петр общину. Ненадолго. В райцентре пояснили разницу между церковью и государством, после новой постановки задачи общинники быстро разбрелись по домам.
А храм меж тем рушился. Строители дорожные замки сломали, ночевали там, стекла-рамы повыбивали, стол сделали, пили, в карты бились. Страшно смотреть было. Бомжи ночевали, сена нанесли, курили-пили. Молодежь хаживала, шалели там. Все это старика и тронуло. О-о-о-ой как тронуло. Ложится спать, один храм в голове: церковь ведь! Перебирает всех мужиков в деревне, они неверующие, храм им не нужен. Оказалось, один он верующий-то остался, а значит, кому же заняться, как ни ему?
Сам раздобыл материалы, привез из Лодейного Гену-плотника. Поначалу и тот домом отпирался, потом батюшка его благословил, и поехали в Юксовичи. Доски, кирпич Петр Тимофеевич возил, помогал маленько, а Гена строил. Так доселе и живут-работают вместе. Бог помогает.
Нынче у храма другая жизнь: недавно отписали Александро-Свирскому монастырю, скитом сделали. А Петра Тимофеевича постригли в монахи там же, в монастыре. Теперь он – отец Петр.
Плуг таскать
Первый-то плуг у меня украли еще в советское время. Купил, привез. Жена мне: «Ну, для чего ты этот плуг привез, на «Запорожце» еще, кто таскать его буде?» Я говорю: «Пускай плуг, он не мешае, так ведь он и пригодится».
И пригодился. Когда эта перестройка, понимаешь. Трактора-то пахали, так они вспахали мне раз, глубоко взяли – поднязи глину. Хорошую землю глиной завалили. Так три года картошка горохом плохая родилась. Так вот, надо плужком ее, легонько, ну-ка – жене, давай попробуем, за рога держись, а я буду таскать. Таскал, и вспахали мы этим плугом огороды. Она ничего, правда, не сказала, потом сказала. Ну, вот и таскал я его, здоровый тогда был, помоложе…
А эти, люди-то, ходят на кладбище, смотрят и качают головой: мужик таскае, женщина паше… Ну, пригодился, а потом мои ребята стеснялись. Стеснялись таскать плуг. Какое может быть стеснение – плуг таскать? Тут надо, конечно, двоим или троим, конский плуг ведь… Потом рога снял, за дышло таскаю сам, задом, рывками. Так я пахал огород. Тоже сам. С женой-то у нас были разногласия, вот я самостоятельно и стал.
Теперешние люди плуг таскать не будут. А мужики наши, так они спивши, они не смогут.
Другого места мне не надо…
Предложил отцу Петру зайти к родителям на кладбище. Батюшка обрадовался, зашагал так бодро, что мы с Геной едва успевали вслед.
Гена вдогонку: батюшка, а как же все-таки вас, перед алтарем, в церковной ограде?, - разговор самый обычный, полутонов и ужимок между ними нет, - или на кладбище, у своих? «Не, - отвечает батюшка, - меня здесь, рядом с родитетками положишь, другого места мне надо ...».
Дивное диво, у Петра Тимофеевича вся жизнь за работой и молитвой. В храм ходил каждое воскресенье еще при Советах. Говорит, служили бы поблизости каждый день, так каждодневной и радость была бы. А разговоры только о роде. Впечатление, что вне семьи событий нет или они невесомы. Отец в воспоминаниях - частый гость. Он же - мерило оценки и всего опыта батюшки.
А еще, шапка его, кажется, не для тепла она, а чтобы снимать, разделяя события на стоящие и не очень. В руке у батюшки шапка гораздо чаще.
Как Петра Тимофеича в монахи постригли
(разговор за вечерним чаем)
- А давно, батюшка, постригли-то в монахи?
- Так ведь в эту Крестовскую субботу. Ничего меня не готовили, слушай, как получилось…
На Сретенье Господне, как обычно, ждал своих в Георгиевской, готовился, а тут вдруг приезжают монахи, я стою у аналойчика, поручил писать записочки Лине, потом смотрю: сам Лукиан идет (благочинный округа, он же – настоятель Александро-Свирского монастыря – КД). Подает посох свой: вот, говорит, состаришься, тебе его подарю. А я ему: «Да я и так уж стар». Он ничего не сказал. Служба прекрасная, я был чуть не на седьмом небе. Пели так хорошо, монахи-то.
После службы дали мне просфорочку, вызвали к батюшке, а он говорит вроде ни о чем, а как будто бы уже мою биографию узнал всю.
Ну и вот, живу я тут потихоньку, трудимся помаленьку, и вдруг приезжают опять внезапно. Георгий, монах из Свирского. «Вот так, - говорит, - давай собирайся, поедем в монастырь. Мне послушание дано: тебя взять в чем ты есть». Ну, поехали. Я поначалу удивился, как это для меня, ничего не стоящего, еще машину гонять, в даль такую. А тот: «У меня, - говорит, - послушание. Сказал мне архимандрит: «Поезжай за Петром, и я поехал».
В канцелярию завели. Приходит батюшка Лукиан и меня во свой кабинет. А там у них все блестит, такая благодать, все ковры там. Подошел, меня благословил, говорит: «Ну, теперь пойдем на ковер». На ковер ведь как-то вызывали нарушителей. Начал он: «Так и так – на постриг». Ну, я думал-подумал, думал-подумал, ну как – не сразу дал ответ. Такую паузу сделал, ну что же, говорю, на все Божья воля, и дал согласие.
Ну и мне: «Все, тогда сейчас пиши свою автобиографию, все награды, которые есть – все там укажи. Секретарю отдашь, ну этой, матушке Людмиле». Она мне дает бумаги, я тут начал писать, и потом приходит портной, меня уже замеряет шить облачение: шею, грудь, прям все-все-все.
Как-то не по себе было, вроде, знаете, все внезапно, не думал я, что в монахи меня. Отказаться я не мог. Ну, я так-то кругом да около, батюшка, может еще можно повременить?
«Чего ты, - говорит, - боишься? В годах теперь, обычно такие, как ты, в летах, многие принимают постриг». И я подумал: «Да и так правда, да и так согласился». Сказал Лукиан: «Начнется Великий Пост, на вторую неделю мы тебя и пострижем».
А вот неделя шля, вторая, третья. Думал, что, может быть, меня забудут. Оказалось не: в субботу за мной приехали, не, забывать стал, в пятницу приехали, в субботу утром постригать стали. С Геннадием. Ему имя Серафим дали, а мне оставили старое имя. Ну и слава Богу, и ладно.
Так я стал монахом. И никому не открывал, и никто не знал, особенно – мои дети. Я им не говорю ничего, и они мне ничего не говорят. Дак, наверно, знают, что монах я теперь.
