О памяти, семье, отношении к Церкви в советское время и сегодня журналу «Виноград» рассказал ректор Высшего театрального училища им. М. С. Щепкина, театровед, театральный критик профессор Борис Николаевич ЛЮБИМОВ
– У вас очень интересная семья: ваш отец Николай Михайлович Любимов – переводчик, филолог, член редколлегии «Библиотеки всемирной литературы», получивший Госпремию за переводы. У вас дома бывали известные люди, со многими вы дружили. Ваша супруга Мария Вадимовна – внучка знаменитого актера МХАТ Василия Ивановича Качалова. Как вы с ней познакомились?
– Наше знакомство могло бы лечь в основу сюжета для сериала. Крестной матерью моего отца была дочка великой актрисы Ермоловой – Маргарита Николаевна. И когда отец приехал в Москву поступать в институт, он около четырех лет прожил в ее доме, где теперь музей Ермоловой.
В 1933 году отца арестовали ненадолго, поскольку там было совсем пустяковое дело. Но все-таки ему дали четыре года ссылки. Когда он вернулся, идти было некуда, и он пошел в этот дом на Тверском бульваре, дом Ермоловой. Новый, 1934 год он встречал именно там вместе с Василием Ивановичем Качаловым и его женой Ниной Николаевной Литовцевой, с дедушкой и бабушкой моей будущей жены. Вряд ли тогда Василий Иванович думал, что в будущем сын этого ссыльного женится на его внучке, нас тогда и в помине не было.
Я познакомился со своей женой, когда был студентом третьего курса театроведческого факультета, а она только поступила на актерский факультет Школы-студии МХАТ. И познакомил нас ее сводный брат, тогда молодой и подающий надежды блестящий театровед, а ныне крупнейший шекспировед страны Алексей Вадимович Бартошевич, мой старший друг. Но после этого мы с моей будущей женой «раззнакомились» лет, наверное, на семь. И только потом, в 1973 году, когда я вернулся из армии, поступил в аспирантуру ГИТИС, Алексей Вадимович снова нас познакомил, пригласил меня в дом к своему отцу, Вадиму Васильевичу Шверубовичу. Вот с тех пор все и началось, а закончилось браком и венчанием.
– Есть легенда, что у вас дома живут потомки собаки Качалова.
– Это абсолютная легенда. Во-первых, к сожалению, уже не живут. Но то, что семья «собачья», – это правда, мы все в этом сходимся, и жена, и дочь, и внуки. Сейчас в доме живут изображения разных собак, живопись и фигурки. А над моей кроватью – портрет Джима, воспетого Есениным. Так что я сплю под собакой Качалова.
– Как в вашей семье поддерживаются традиции, которые идут еще от родителей и дедушек, бабушек?
– Они трансформируются, естественно, но все-таки это празднование Рождества, Пасхи и Нового года. Новый год еще совпадает с тем, что в этот день родилась моя дочь.
Я своего рода летописец, и не только семейный. Вот недавно как раз звонил своему другу, чтобы напомнить, что 50 лет назад он познакомился со своей женой. У меня есть такое свойство, я действительно хорошо помню даты, не заглядывая в iPhone, поверьте!
– Про вашу память тоже ходят легенды!
– Легенды немножко преувеличивают, особенно сейчас, когда она «хромает» по сравнению с тем, какая была у отца, у моей старшей сестры. Но все-таки не жалуюсь, хотя сейчас нет-нет, да в любимых стихах уже седьмую строчку забудешь. Но на цифры пока сохраняется. И я стараюсь любую дату, связанную с памятью об ушедших родителях и с сегодняшней семьей, обязательно напомнить. «А ты помнишь, что пять лет назад мы с тобой в этот день гуляли и говорили о том-то? А ты помнишь, что мы с тобой в этот день были в театре, или в музее, или в церкви?» Мне вообще кажется, что это очень важно, потому что поддерживается какой-то ритм семейной жизни, как бы она ни разбрасывалась.
Мне с детских лет так казалось, и так оно и есть, что главной трагедией России является 1917 год, который разорвал все связи во времени и пространстве. Мы можем назвать своих родителей (те счастливые, кто может), труднее вспомнить всех четырех бабушек и дедушек, найти их фотографии, точно сказать, чем они занимались, откуда они родом, но о прабабушках и прадедушках – это почти невозможно. Поэтому и люди – не помнящие родства, не знающие ни домов, ни квартир, где жили наши предки, и не знающие, кто они были. А мне кажется, поскольку наша кольчуга была разорвана и рассыпана, очень важно собирать эти колечки воедино. Это не означает, что человек должен повторять этот путь, совершать те же ошибки; не для того, чтобы на этом зацикливаться, а для того, чтобы идти вперед. С этим – не грузом, но багажом, с достоянием, которое тебе оставляют твои предки.
Мой прадед был вологодским губернатором. И когда я три года назад был в Вологде, меня привели в тот дом, который он занимал примерно с 83-го по 93-й год XIX века. В одной половине были присутственные места, мне показали его кабинет. А в другой жила его семья. И если семью его я представляю себе смутно, то одну его дочку-бабушку я все-таки видел, трогал ее за руку. Я представил себе, что она здесь бегала, по этой лесенке – это дорогого стоит! Это для меня важно. Мой внук писал в гимназии сочинение на тему «Моя любимая комната». Он описал нашу столовую: «Вот стол, вот кресло», но за этим столом и в этом кресле сидели его мама, мы с женой, его прабабушка, и прадедушка, и прапрабабушка, и прапрадедушка. Все-таки уже пять поколений он определить может.
– Ваша бабушка или прабабушка была фрейлиной у Елизаветы Федоровны?
– Крестным отцом моей прабабушки был император Александр Второй. А крестным отцом моей бабушки, которую я достаточно хорошо знал и помнил (она скончалась, когда мне было 14 лет), был великий князь Николай Николаевич. Ее дальней родственницей была графиня Гендрикова, расстрелянная примерно в то же самое время, что и царская семья. Зарубежная церковь в свое время причислила ее к лику святых.
– Вы говорили, что отец вам очень долго не рассказывал историю рода.
– Он не рассказывал мне, во-первых, потому, что мы до моих десяти лет жили в коммунальной квартире, где и у стен есть уши. Во-вторых, я, в отличие от своей старшей сестры, очень замкнутой девочки, таким не был. Если бы я сейчас был таким, как тогда, то был бы королем Фейсбука. Отец прекрасно понимал, что я могу не удержаться и рассказать все соседскому мальчику со всеми вытекающими из этого последствиями. В 1952–1953-м это еще было опасно. После 1956-го языки развязались у всех.
Помню, как учился во втором классе, был ХХ съезд КПСС. И ко мне вдруг подбегает мальчик из параллельного класса. Мы никогда ни до этого, ни после никак не общались. Он подбежал ко мне и сказал: «Ты знаешь, как расшифровывается СССР?» К тому времени я слышал разные варианты, в том числе не особо приличные, но сказал: «Нет». А он мне: «Смерть Сталина спасет Россию». И убежал. Я понимаю, что он, наверное, из семьи репрессированных. Ему важно было хотя бы одному человеку сказать то, что он слышал от своих родственников.
– Из таких вещей складывается отношение к стране. Каково оно было у вас?
– Мне очень легко на это ответить. Я как любил, так и люблю свою страну. И это совершенно не препятствовало убеждениям, которые были свойственны моим родителям и которые они в какой-то степени заложили в меня. Я любил свою историю, с детских лет читал историческую художественную литературу: «Капитанскую дочку», «Войну и мир»... Годам к десяти я знал историю Крымской войны, историю России от Александра Невского до Первой мировой войны.
И я абсолютно влюблен в природу России. Сначала это было Подмосковье, потом открылась Калуга, в которой жила моя бабушка, Киев, в который мы ездили несколько лет подряд, потому что отец очень дружил с регентом Владимирского собора в Киеве… Крым. В Крыму я научился плавать, побывал в горах. На Северном Кавказе шесть лет был в альпинистских лагерях, перешел три перевала, вершины кавказские.
Я не знаю, что я больше люблю: Омск или Псков, Великий или Нижний Новгород, Казань или Смоленск. От Владивостока до Смоленска, Пскова и от Североморска до Домбая – это, как писал Вяземский, «бесконечная Россия, словно вечность на земле!». Поэтому трагическое восприятие истории России совершенно не отменяет моей любви к ней. А любовь к ней совершенно не отменяет любви к мирозданию Божьему. Мой отец перевел Мольера, Бомарше, Доде, Мериме, Мопассана, Пруста. Я с детских лет топографию Парижа знал лучше, чем топографию Петербурга. Когда я в первый раз там побывал, шел по Елисейским Полям, как по Невскому проспекту. Другое дело, что к Европе я, как старый человек, тяготею больше, чем к миру Востока. Лучше всего я себя чувствую во Франции и Италии. Проще себя чувствую в католической Европе, чем в протестантской. С католической у нас гораздо больше общего.
– В вашей семье не прерывались православные традиции. Вы жили церковной жизнью в то время, когда мало кто ходил в церковь; сейчас же людей в храмах много, но много и тех, которые, даже осуждая большевистские гонения на Церковь, смеются над священниками, над верующими. Выходит, ничего не изменилось?
– Это серьезный вопрос, я об этом тоже немало думал. Ведь что сделали большевики? Удар по дворцам, потом по селу и Церкви, объявление безбожной пятилетки, а вместо этого война, которая многое изменила. Хрущев в этом смысле вернулся к безбожной пятилетке: он сказал в 1961 году, что через 20 лет по телевизору покажут последнего попа. И как во всем, что он сделал, прогнозы его оказались неудачными. И до середины 60-х годов и в Киеве, и в Москве храмы были достаточно полными, но с середины 60-х годов в церковь пошла интеллигенция. Немало ученых стало возвращаться если не в Церковь, то к мысли о том, что есть Высшая Сущность. Конец 1950–60-х годов – это и полеты в космос, и техника, но жизнь лучше не становится ни в моральном, ни в материальном отношении. В это же время опубликованы «Доктор Живаго», «Мастер и Маргарита», стали читать Новый Завет, Ветхий Завет. Рассказ Солженицына «Пасхальный крестный ход» с описанием того, что происходило весной 1967 года, чуть-чуть напоминает и 2015 год. И вот конец 60-х годов – совершенно другие лица в храме, церковь становится передовой...
Но очень часто в своем триумфе мы забываем о наличии дьявола, а он не дремлет. Если рассматривать крестный путь Спасителя как некий символ, то среди распинавших и бивших были и те, которые смеялись. Сейчас сатана включил этот механизм смеха и глумления – можно смеяться над священниками, одеянием, обрядами. Другое дело, когда Вольтер писал свои труды – это было внове, а сегодня это такое убогое эпигонство, так дешево, плоско, неглубоко! Нас спасет то, что неталантливы слуги сатаны.
– У вас был период, когда вы отошли от Церкви.
– Это был недолгий период – символ и прообраз того, как человек вообще живет, притча о блудном сыне. Ты отрываешься и уходишь в «страну далекую», возможно, не до такой степени, чтобы питаться рожками, но я тогда учиться плохо стал, школу прогуливал, потом перевелся в школу рабочей молодежи… Появились и сигареты, и стаканчик водочки – надо же показать, что ты в 16 лет уже взрослый. Это не было разрывом с Церковью, это было отдалением; я по-прежнему читал духовную литературу, но больше на уровне религиозной философии. В такой момент важно найти человека, который втянет тебя в регулярную церковную жизнь.
Оказалось, что в соседнем доме жил замечательный священник, отец Всеволод Шпиллер. Отец мой был с ним знаком, и как-то он пригласил его к нам домой. Отец Всеволод увидел меня, как овцу блуждающую, спросил, о чем я пишу диплом, дал мне книгу отца Павла Флоренского. В марте 1969 года он рассказал мне, что начинаются великопостные службы: «Приходите!»
Я стал ходить в храм. И вот в какой-то из дней я вышел из подъезда и почему-то пошел не своим обычным путем. Вдруг на дороге возник отец Всеволод. Мы поздоровались, он спросил: «Как дела?» К тому времени я был абсолютно замкнутым человеком, но внезапно не я сказал, а мною было сказано: «Очень плохо, отец Всеволод». – «Вам надо исповедоваться и причаститься». Что делает лукавое сознание? Оно, естественно, говорит: «Я не готов». На это священник ответил: «А что тут готовиться? Среда и пятница – постные дни, еще захватите четверг и субботу, в воскресенье после литургии я исповедую, в понедельник Сретение Господне, праздник – как хорошо!» Я так и сделал: в воскресенье исповедался, на Сретение в 1971 году причастился, и это была моя личная встреча. Так постепенно я вступил в церковный ритм. А теперь если неделю не причащаюсь по разным причинам, то чувствую себя не в своей тарелке.
– Вы своим студентам говорите, что жизнь важнее театра. Эта формула верна и для других сфер деятельности. Приняли ли ее ваши дети и внуки?
– Восприятие жизни во всем ее многообразии, конечно, важнее, когда ты не святой, не врач, но занимаешься той скромной деятельностью, которой я занимаюсь. Стараюсь не занудно воспитывать дочь, сейчас – внуков, но мне кажется, пока они живут именно так.
