Николай 
Гумилев

Продолжение. Начало в № 2 (22) 2008 г.

Первое возвращение Гумилева в отчий дом состоялось в 1908 г., когда он оставил, наконец, мысль об учебе в Париже и решил продолжать образование на родине, ради чего поступил на юридический факультет СанктПетербургского университета. Правда, в первом же семестре, вместо того чтобы приступить к занятиям, он на два месяца уезжает в новое средиземноморское путешествие, а по возвращении активнее участвует в литературной жизни, нежели учится. Через год он перевелся на историкофилологический факультет, но и там толком не занимался, то отчислялся, то восстанавливался – так что формальное его образование так и осталось в подвешенном состоянии. Но у него была другая, не менее серьезная школа.

К этому времени Гумилев уже приобрел достаточно знакомств среди петербургских литераторов. Не везде его принимали с распростертыми объятиями. Главной причиной отрицательного отношения к Гумилеву, очевидно, было то, что в нем почуяли скрытую силу, здоровое и ровное напряжение воли, резко отделявшее его от массы «утомленных» бездельем неврастеников. Как во всех стайнопартийных группировках, в русском модернизме бездарность прощалась легче, чем независимость.

Но Гумилева неудачи не смущали. Он стал вхож на «башню» Вячеслава Иванова. «Вячеслав Великолепный» тоже был о нем не самого высокого мнения, лишь спустя годы после его смерти он сменил свою оценку, назвав Гумилева «нашей погибшей великой надеждой». В Гумилеве, в свою очередь, вызревал протест против незыблемого авторитета хозяина «башни». Тем не менее именно на «башне» родился термин «акмеизм», для обозначения нового литературного течения, главой которого стал Гумилев.

«Акмеизм» – или «адамизм» – в этих названиях есть своя внутренняя логика. Почему «адамизм»? Потому что Адам в раю давал имена всему сущему, сотворенному Богом. Поэзия должна вернуться к этому простому и вдохновенному виду творчества – давать имена Божией твари, – не пытаясь проникнуть во внутреннюю сущность творений: это и будет «акмэ» (греч. akme – «вершина», «острие» года, т.е. пора цветения), соответствующая вечному цветению рая.

Критики и мемуаристы впоследствии удивлялись: как могли объединиться в общее течение такие разные, непохожие, яркие индивидуальности, как Гумилев и Городецкий, Ахматова и Мандельштам, не считая еще целого ряда «попутчиков» и «сочувствующих». Видимо, все­таки есть в этом значительная заслуга Гумилева: не в пример «учителю» Брюсову он не подавлял равных, а собирал и воодушевлял общей идеей «работы», «мастерства». «Подобно Брюсову, он любил всяческую официальность и представительство, – писал Владислав Ходасевич, – но это выходило у него несравненно простодушнее и бескорыстнее… Как всякий ребенок, он больше всего любил быть взрослым. Подражая порокам взрослых, он оставался собою».

В 1913 году Гумилев предпринял новое большое путешествие в Африку – на этот раз во главе целой научной экспедиции. Вместе с ним поехал его племянник, 17летний Николай Сверчков, сын сводной сестры Александры, «Коля маленький», как его называли в семье. Выехали они в апреле, вернулись только в сентябре. В поездке была заинтересована Академия наук: из Абиссинии были привезены различные коллекции, которые поступили в Музей антропологии и этнографии. Для себя поэт привез живого попугая какаду – светлосерого, с розовой грудкой, и чучело пантеры. А.А. Гумилева вспоминала, как впервые увидела эту пантеру, «черную как ночь, с оскаленными зубами». «Когда мы приехали с мужем в Царское Село к нашим, дверь в гостиную была заперта, что бывало редко. В передней встретил нас Коля и просил пока в гостиную не входить. Мы поднялись наверх к А<нне> И<вановне>, ничего не подозревая; думали, что у Коли молодые поэты. Только когда совсем стемнело, Коля пришел наверх и сказал, что покажет нам что­то очень интересное. Он повел нас в гостиную и, как полагается, меня как даму пропустил вперед; открыл дверь, заранее потушив в гостиной и передней электричество. Было совсем темно, только яркая луна освещала стоящую черную пантеру. Меня поразил этот зверь с желтыми зрачками. Первый момент я подумала, что она живая. Коля был бы способен и живую пантеру привезти! И тут же, указывая на пантеру, Коля громко продекламировал: …А ушедший в ночные пещеры или к заводи тихой реки /Повстречает свирепой пантеры/ наводящие ужас зрачки…». Гумилев с жаром рассказывал домашним о незабываемых впечатлениях охоты на слонов и леопардов. 

О его африканских подвигах рассказывались истории небывалые. Он чуть ли в самом деле не женился на дочери вождя одного из племен, мирил между собой местных царьков, давал сражения. Сформировал собственный отряд из туземцев, которые, маршируя по Сахаре, пели (интересно, на каком языке?):

Нет ружья лучше Маузера!

Нет вахмистра лучше З-Бель-Бека!

Нет начальника лучше Гумилеха!

 Может быть, половина этих историй – неправда, но ведь и легенды не рождаются на пустом месте! Однако время «веселой свободы» и мирных путешествий неумолимо близилось к концу. В стихотворении «Память», помянув «мореплавателя и стрелка», Гумилев продолжает:

…Память, ты слабее год от году,

Тот ли это или кто другой

Променял веселую свободу

На священный долгожданный бой.

Знал он муки голода и жажды,

Сон тревожный, бесконечный путь,

Но святой Георгий тронул дважды

Пулею нетронутую грудь…

После того как 18 июля 1914 г. Германия объявила России войну, Гумилев, официально будучи навсегда освобожден от военной службы, записался добровольцем в лейбгвардии Уланский полк. Друзья недоумевали: зачем? 

Иногда он приезжал на побывки. Казалось, война его совершенно не изменила. В бою он был дерзко, вызывающе храбр. В кавалерийских атаках всегда был впереди, во время обстрелов любил встать на краю траншеи и, не обращая внимания на свистящие пули, любоваться зеленеющими далями. Товарищи не выдерживали и за ноги стаскивали его вниз. Говорили, что он «пытает судьбу». А он почемуто чувствовал, что смерть в бою ему не суждена. «Когда его поздравляли с Георгиевским крестом, – вспоминал Георгий Иванов, – он смеялся: Ну, что это, игрушки. К весне собираюсь заработать «полный бант»».

«Он был, пожалуй, одним из немногих людей в России, чью душу война застала в наибольшей боевой готовности, – писал один из сотрудников «Аполлона», критик и журналист Андрей Левинсон. – Патриотизм его был столь же безоговорочен, как безоблачно было его религиозное исповедание». Но в массе русской интеллигенции патриотизм был тогда не в моде. Гумилева, «христолюбивого воина», не понимали столь же упорно, как Гумилева, «охотника на львов». 

Я вежлив с жизнью современною,

Но между нами есть преграда,

Все, что смешит ее, надменную,

Моя единая отрада.

Победа, слава, подвиг – бледные

Слова, затерянные ныне,

Гремят в душе, как громы медные,

Как голос Господа в пустыне…

«В Гумилеве жил редкий у нас дар восторга и пафоса», – писал В.И. НемировичДанченко, один из немногих, кто мог по достоинству оценить это свойство. Большинству современников так и остался непонятным и чуждым тот действительно восторженный пафос, с которым поэт говорит об итоге своей духовной эволюции.

…Я – угрюмый и упрямый зодчий

Храма, восстающего во мгле.

Я возревновал о славе Отчей,

Как на небесах, и на земле.

Сердце будет пламенем палимо

Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,

Стены Нового Иерусалима

На полях родной моей страны…  («Память»)

Этот пафос стал понятен лучшим представителям белого движения – но он был осознан слишком поздно и не стал всенародным – чем и было предопределено поражение белой армии. Если бы голос Гумилева не был гласом вопиющего в пустыне, может быть, исход войны был бы другим. Но сам Гумилев идеей «белого движения» уже не вдохновился. 

Он хотел уехать подальше из Петербурга. Получил назначение в русский экспедиционный корпус на Салоникский фронт. Путь лежал через Финляндию, Норвегию, Лондон, Париж, Марсель. Но планы союзников изменились, Салоникский фронт так и не был открыт. В Париже Гумилев получил новое назначение – на «персидский», или «месопотамский» фронт. Для отбытия туда надо было сначала вернуться в Лондон. Это было уже в 1918 г. 

В Лондоне собралась тогда целая группа офицеров, оказавшихся на распутье и размышлявших, что делать дальше. Все – молодые, сильные, отважные. Ктото собирался на фронт, кто­то – в Африку, охотиться на львов. Гумилев, и на львов уже наохотившийся, и фронтом пресытившийся, решил ехать в Россию: посмотреть на большевиков, которых никогда не видел. Он думал, что большевики, во всяком случае, не страшнее львов. Оказалось, что для него – страшнее.

Гумилев вернулся в Россию весной 1918 г. Несмотря на тяготы гражданской войны, культурная жизнь в голодном и холодном Петербурге не замирала. Идеологический контроль еще не был отработан, и привыкшие к свободе мысли и слова люди вели себя попрежнему. Казалось, что довоенная «акмэ» еще может возродиться. В конце 1920 г. был создан «Третий Цех поэтов». Гумилев активно участвовал в деятельности созданного Горьким издательства «Всемирная литература». Вокруг Гумилева начинает собираться молодежь – в том числе «пролетарские поэты». Правда, в советской литературе учеником Гумилева не называл себя никто: когда учитель попал в беду, осторожные ученики дружно от него отреклись. Достижения этих новых учеников были, конечно, намного скромнее, чем блистательные успехи участников первого Цеха. НемировичДанченко вспоминал свой разговор с Гумилевым об этих новых учениках: 

«Не слишком ли много их? – заметил я.

– Каждый человек поэт. Кастальский источник в его душе завален мусором. Надо расчистить его».

Но для «пролетарской поэзии» такой учитель, как Гумилев, был тоже положительно неудобен – он был слишком независим и не умел притворяться. Однажды, когда он читал лекцию в литературной студии Балтфлота, кто­то из слушателейматросов спросил: «Что же, гражданин лектор, помогает писать хорошие стихи?» Вероятно, ожидалось, что лектор скажет: «Единственно правильное учение Маркса – Энгельса – Ленина и братская солидарность поэта и пролетария». А он ответил: «По­моему, вино и женщины». Другой раз, читая перед рабочими свои стихи, прочел, в частности:

…Я бельгийский ему подарил пистолет

И портрет моего государя.

Ясно, что в советской действительности такой человек долго просуществовать не мог. 

В разнообразных послереволюционных собраниях Гумилев нередко встречался с Блоком. В сознании современников Гумилев уже дорос до того, чтобы восприниматься как антипод Блока. Проводили старую аналогию: Блок – Моцарт, Гумилев – Сальери. Блоковское «озарение» – поэму «Двенадцать» – Гумилев категорически не принял. Георгий Иванов вспоминал свой разговор с ним и его фразу: «Он (т.е. Блок) написал Двенадцать, вторично распял Христа и еще раз расстрелял Государя». «Я возразил, что, независимо от содержания, Двенадцать как стихи близки к гениальности». – «Тем хуже, если гениально. Тем хуже для поэзии и для него самого. Диавол, заметь, тоже гениален – тем хуже и для диавола, и для нас». Тем не менее, не любя друг друга, держались оба поэта очень корректно. 

Они ушли из жизни почти одновременно: в августе 1921 г. И только по прошествии лет стало ясно, «что их вражда была недоразумением, что и как поэты, и как русские люди они не только не исключали, а, скорее, дополняли друг друга. Что разъединяло их временное и второстепенное, а в основном, одинаково дорогом для обоих, они, не сознавая этого, братски сходились. Оба жили и дышали поэзией – вне поэзии для обоих не было жизни. Оба беззаветно, мучительно любили Россию. Оба ненавидели фальшь, ложь, притворство, недобросовестность – в творчестве и в жизни были предельно честны. Наконец, оба были готовы во имя этой метафизической чести – высшей ответственности поэта перед Богом и собой – идти на все, вплоть до гибели, и на страшном личном примере эту готовность доказали». 

Последняя книга Гумилева, вышедшая в свет как раз в дни после его ареста, называлась «Огненный столп». В самом названии было нечто пророческое, указующее, и вошли в книгу многие стихотворения, которые впоследствии стали восприниматься, как самые «гумилевские»: «Память», «Слово», «Шестое чувство», «Молитва мастеров», «Мои читатели», «Заблудившийся трамвай». Поэт был в расцвете творческих сил и, по свидетельству знавших его, пребывал в уверенности, что находится «на середине странствия земного», не подозревая, как близка к нему гибель. Стихи, тем не менее, утверждают обратное: Гумилев предчувствовал свою раннюю смерть и мысленно готовился к ней.

…И тогда повеет ветер странный –

И прольется с неба страшный свет:

Это Млечный Путь расцвел
    нежданно

Садом ослепительных планет.

 

Предо мной предстанет,
                    мне неведом,

Путник, скрыв лицо, но все пойму,

Видя льва, стремящегося следом,

И орла, летящего к нему.

Крикну я… Но разве кто поможет,

Чтоб моя душа не умерла?

Только змеи сбрасывают кожи,

Мы меняем души, не тела.
                                                  («Память»)

Поэт был арестован 3 августа 1921 г. – по подозрению в причастности к так называемому «заговору Таганцева». В 1992 году Генеральная прокуратура Российской Федерации, расследовав многотомное дело, пришла к выводу, что никакого заговора не было – дело сфабриковали. Лица, проходившие по нему, в том числе и Гумилев, были реабилитированы. 

Друзья поэта с самого начала подозревали, что произошла какаято ошибка. Гумилев ясно понимал, что большевистская власть слишком сильна, и не собирался бороться с ней романтическим методом заговора. «Мы обдумывали планы бегства из советского рая, – вспоминал В.И. НемировичДанченко. –
… Я хотел уходить через Финляндию, он через Латвию. Мы примирились на эстонской границе. Наш маршрут был на Гдов, Чудское озеро. В прибрежных селах он знал рыбаков, которые за переброс нас на ту сторону взяли бы недорого. Ведь денег у нас обоих было мало – и миллионов (тогда счет уже был на миллионы!) мы тратить не могли». О перспективе отъезда Гумилев говорил «с внутреннею болью», но без отчаяния: «Да ведь есть же еще на свете солнце, и теплое море, и синее­синее небо. Неужели мы так и не увидим их… И смелые, сильные люди, которые не корчатся, как черви, под железною пятою этого торжествующего хама. И вольная песня, и радость жизни. И ведь будет же, будет Россия свободная, могучая, счастливая – только мы не увидим».

«В тюрьму Гумилев взял с собой Евангелие и Гомера, – пишет Георгий Иванов. – Он был совершенно спокоен при аресте, на допросах и – вряд ли можно сомневаться, что и в минуту казни». По его словам, смерть стала «первой блестящей победой» Гумилева. В воспоминаниях «Петербургские зимы» Георгий Иванов приводит рассказ близкого к ВЧК поэтафутуриста Сергея Боброва о том, как держался Гумилев перед расстрелом. «Да… Этот ваш Гумилев… Нам, большевикам, это смешно. Но, знаете. Шикарно умер. Я слышал из первых рук. Улыбался, докуривал папиросу… Фанфаронство, конечно. Но даже на ребят из особого отдела произвел впечатление. Пустое молодечество, но все­таки крепкий тип. Мало кто так умирает. Что ж – свалял дурака. Не лез бы в контру, шел бы к нам, сделал бы большую карьеру. Нам такие люди нужны».

Гумилев был расстрелян 24 августа 1921 г. Весть о его гибели потрясла всех. Ждали чего угодно – только не этого. Власти же, похоже, сами не сознавали, что произошло. Имя Гумилева еще не проникло в массы. «Кто? – переспрашивали советские чиновники в ответ на хлопоты о помиловании поэта. – Гумилевич? Гумилевский?» 

«Вскоре после мученической смерти Рыцаря на час одна из его восточных пьес была поставлена в коммунистическом театре, – пишет НемировичДанченко. – Мне рассказывали. В первом ряду сидел комиссар Чека и двое следователей. Усердно аплодировали и… вызывали автора! Убитого ими». Эту историю повторяют многие мемуаристы.

Есть у Гумилева стихотворение «Рай», в котором он дерзновенно просит апостола Петра допустить его в селения блаженных. На первый взгляд, стихотворение может показаться даже немного кощунственным – кажется, совсем иным должно быть настроение христианина: «Аще и праведник едва спасается, аз где явлюся, грешный…» Но примечательно, что поэт говорит о себе фактически то же самое, что и другие говорили о нем, не умаляя своих заслуг, но и не оправдывая себя, и просит милости на том основании, что душу его переполняет любовь:

Апостол Петр, бери свои ключи,

Достойный рая в дверь его стучит.

Коллоквиум с отцами Церкви там

Покажет, что в догматах я был прям.

Георгий пусть поведает о том,

Как в дни войны сражался я
с врагом.

Святой Антоний может подтвердить,

Что плоти я никак не мог смирить,

Но и святой Цецилии уста

Прошепчут, что душа моя чиста…

…Апостол Петр, ведь если я уйду

Отвергнутым, что делать мне в аду?

Моя любовь растопит адский лед,

И адский огнь слеза моя зальет.

Перед тобою темный Серафим

Появится ходатаем моим.

Не медли более, бери ключи,

Достойный рая в дверь его стучит.

Памятуя о мученической кончине, которую претерпел поэт, хочется думать, что райские врата не замедлили отвориться на этот стук.